Так же известна как: Александров Александр Андреевич

Дата и место рождения: 1783, с. Вознесенское, Российская империя

Дата и место смерти: 1867, Елабуга (82 года ), Российская империя

Род деятельности: офицер РИА, писатель, женщина-кавалерист, награжденная солдатским орденом за храбрость

Многие помнят замечательный советский фильм, в котором юная красавица, переодевшись гусаром, сражается с наполеоновскими захватчиками. О том, как приключения киношной кавалерист-девицы перекликаются с судьбой ее прототипа, расскажет краткая биография Надежды Дуровой.

Ранние годы

Ее детство прошло среди «лошадей, оружия и полковой музыки». Отец часто менял места службы, мать воспитанием не занималась и, выдав Надежду за мелкого чиновника, посчитала, что избавилась от нелюбимой дочери.

С казачьим есаулом

Однако упрямая девица оказалась не готова к семейной жизни. Бросив мужа и новорожденного сына, она вернулась к родителям. А вскоре сбежала и оттуда: с казачьим офицером, переодевшись его денщиком.

Карьера

Оставив казака, Дурова, поступила в уланский полк рядовым. Она участвовала в сражениях с французами, сабельных атаках. Тайна раскрылась, когда ее отец получил письмо, в котором Надежда каялась за то, что обставила свой побег из отчего дома самоубийством.

Разоблачение

Отец потребовал возвращения непутевой дочери, и скандал дошел до императора. Монарх был восхищен самоотверженностью и храбростью Дуровой. Она получила офицерский чин, орден и право именоваться Александром Андреевичем Александровым.

Дальнейшая служба

Дурова сражалась в войне 1812 года, была ранена, после излечения участвовала в заграничных походах русской армии. В отставку она вышла в 1816 году и прожила еще 50 лет, оставив книгу воспоминаний.

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

Шрифт:

100% +

Надежда Дурова
Записки кавалерист-девицы

© ООО «Издательство АСТ», 2016

Надежда Андреевна Дурова
(1783–1866)

Надежда Андреевна Дурова – первая в России женщина-офицер, русская амазонка, талантливейшая писательница, загадочная личность, живущая под мужским именем.

Она родилась 17 сентября 1783 года в Киеве в семье отставного гусарского ротмистра Андрея Васильевича Дурова и Надежды Ивановны Дуровой, которая, убежав из дома, обвенчалась с женихом тайно от родителей, за что была проклята отцом.

Надежда Ивановна была разочарована рождением дочери вместо сына, сын был единственной надеждой на прощение родителей. Андрей Васильевич командовал эскадроном в гусарском полку. Однажды во время похода, доведенная до крайности плачем дочери, мать вышвырнула бедное дитя из экипажа. Ребенок разбился, но остался жив. Отец принял меры, и с этого дня девочкой занимался фланговый гусар, который носил ее на руках.

А. В. Дуров вышел в отставку и поселился в Сарапуле. Воспитанием дочери стала заниматься мать. Девочка была истинный сорванец, она не желала плести кружева и вышивать, за испорченное рукоделие ей полагалась трепка, зато она как кошка лазала по деревьям, стреляла из лука и пыталась изобрести снаряд. Она мечтала научиться владеть оружием, верховой езде и грезила о военной службе.

За девочкой стал приглядывать гусар Астахов, который привил ей любовь к военному делу. Надежда Дурова писала: «Воспитатель мой, Астахов, по целым дням носил меня на руках, ходил со мной в эскадронную конюшню, сажал на лошадей, давал играть пистолетом, махать саблею».

Когда она подросла, отец подарил ей черкесского коня Алкида, езда на котором скоро стала ее любимым занятием.

Выйдя в 18 лет замуж за Василия Чернова, чиновника Сарапульского земского суда, она через год родила сына. Мальчика крестили в Вознесенском соборе и нарекли Иваном. Н. Дурова ушла от мужа и вернулась с ребенком в родительский дом (об этом в «Записках» Дуровой не упоминается). Таким образом, ко времени своей службы в армии она была не «девицей», а женой и матерью. В родительском доме ее мать, Надежда Ивановна, по словам Дуровой, все так же «постоянно жаловалась на судьбу пола, находящегося под проклятием божьим, ужасными красками описывала участь женщин», отчего у Надежды возникло «отвращение к своему полу».

В 1806 году Надежда Дурова в день своих именин пошла купаться, прихватив старую казацкую одежду. В нее она переоделась, а платье оставила на берегу. Родители решили, что дочь утонула, а она в мужском платье присоединилась к донскому казачьему полку, направлявшемуся на войну с французами. Дурова выдала себя за «помещичьего сына Александра Соколова».

Иван, сын Дуровой, остался в семье деда и в дальнейшем был зачислен в Императорский военно-сиротский дом, который существовал на положении кадетского корпуса. Преимущественным правом при зачислении пользовались сыновья офицеров, погибших на войне или находившихся на действительной военной службе. Отец Ивана был не в состоянии предоставить ему это преимущество, а вот мать смогла, сделала для сына невозможное. Дав ему столичное образование, Дурова и впоследствии не оставляла сына без внимания. «Кавалерист-девица», пользуясь старыми связями и знакомствами, обеспечила Ивану Васильевичу Чернову определенную степень независимости и прочное положение в обществе.

Иван Васильевич Чернов женился, предположительно, в 1834 году на Анне Михайловне Бельской, дочери титулярного советника. Она умерла в 1848 году в возрасте 37 лет. В тот год в столице разразилась эпидемия холеры, возможно, она и стала причиной ее смерти. Чернов больше не вступал в брак. Он скончался 13 января 1856 года в возрасте 53 лет в чине коллежского советника, чине, равном армейскому полковнику. Он и его жена покоятся на Митрофановском кладбище Санкт-Петербурга. «Кавалерист-девица» пережила своего сына на 10 лет.

В 1807 году ее приняли «товарищем» (рядовым из дворян) в Коннопольский уланский полк. В конце марта полк был направлен в Пруссию, откуда Дурова написала письмо отцу, прося прощения за свой поступок и требуя «позволить идти путем, необходимым для счастья». Отец Дуровой послал прошение императору Александру I с просьбой разыскать дочь. По величайшему повелению Дурову, не раскрывая ее инкогнито, со специальным курьером отправили в Петербург. Там было принято решение оставить Надежду на службе, присвоить имя Александра Андреевича Александрова (его она и носила до смерти), зачислить корнетом в Мариупольский гусарский полк.

Партизан и поэт Денис Давыдов в письме к А. С. Пушкину вспоминал о своих встречах с Н. А. Дуровой во время войны: «Дурову я знал потому, что я с ней служил в арьергарде, во все время отступления нашего от Немана до Бородина… Я помню, что тогда поговаривали, что Александров – женщина, но так, слегка. Она очень уединена была, избегала общества, столько, сколько можно избегать его на биваках. Мне случилось однажды на привале войти в избу вместе с офицером того полка, в котором служил Александров, именно с Волковым. Нам хотелось напиться молока в избе… Там нашли мы молодого уланского офицера, который только что меня увидел, встал, поклонился, взял кивер и вышел вон. Волков сказал мне: «Это Александров, который, говорят, – женщина». Я бросился на крыльцо, но он уже скакал далеко. Впоследствии я ее видел на фронте…»

За участие в боях и за спасение жизни офицера в 1807 году Дурова была награждена солдатским Георгиевским крестом. В своих многолетних походах Дурова вела записки, которые позже стали основой для ее литературных произведений. «Священный долг к Отечеству, – говорила она, – заставляет простого солдата бесстрашно встречать смерть, мужественно переносить страдания и покойно расставаться с жизнью».

В 1811 году Дурова перешла в Литовский уланский полк, в составе которого приняла участие в боевых действиях Отечественной войны, получила в Бородинском сражении контузию и была произведена в чин поручика. Была адъютантом фельдмаршала М. И. Кутузова, прошла с ним до Тарутина. Участвовала в кампаниях 1813–1814 годов, отличилась при блокаде крепости Модлине, в боях при Гамбурге. За храбрость получила несколько наград. Прослужив около десяти лет, в 1816 году вышла в отставку в чине штаб-ротмистра. После отставки Дурова жила несколько лет в Петербурге у дяди, а оттуда уехала в Елабугу.

О военных подвигах Надежды Андреевны Дуровой более или менее знают многие наши современники. Но немногим известно, что она совершила еще и героический подвиг на ниве российской литературы – ее литературная деятельность была благословлена А. С. Пушкиным, а произведениями зачитывалась просвещенная Россия тридцатых и сороковых годов XIX века.

В 1835–1836 годах происходит формирование Надежды Дуровой как писательницы. Некоторую роль в этом сыграло ее затруднительное материальное положение. Она жила на небольшую пенсию военного ведомства – одну тысячу рублей в год. Литературная деятельность ее тем более удивительна, что она никогда нигде не училась. Публикация в журнале «Современник» отрывка из ее воспоминаний, посвященного 1812 году, произвела среди современников настоящий фурор, а Отечественная война приобрела еще одного героя, вернее, героиню.

Пушкин снабдил отрывок следующим предисловием: «С неизъяснимым участием прочли мы признание женщины, столь необыкновенной; с изумлением увидели, что нежные пальчики, некогда сжимавшие окровавленную рукоять уланской сабли, владеют и пером быстрым, живописным и пламенным».

В жизни Надежда Дурова была нарушительницей канонов: носила мужской костюм, курила, коротко стригла волосы, при разговоре закидывала ногу на ногу и упиралась рукой в бок, да и именовала себя в мужском роде.

Последние годы Дурова жила в Елабуге, в маленьком домике, совершенно одинокая, в окружении своих многочисленных четвероногих любимцев. Это были кошки и собаки. Любовь к животным всегда была в роду Дуровых. Потомки Дуровой – Владимир, Анатолий и Наталья Дуровы – стали всемирно известной фамилией цирковых дрессировщиков.

Надежда Андреевна Дурова умерла 21 марта 1866 года, на восемьдесят третьем году жизни. Назвавшись в 1806 году мужским именем, она носила его шестьдесят лет, ни разу не сделав попытки вернуться к настоящей фамилии. Даже от собственного сына «кавалерист-девица» требовала обращения к себе как к Александрову.

Похоронили ее на Троицком кладбище Елабуги, с воинскими почестями, в мужском платье.

В 1901 году на могиле Дуровой состоялось торжественное открытие памятника из темно-зеленого гранита, окруженного железной решеткой. После троекратного ружейного залпа упавшее покрывало открыло медную доску, на которой была выгравирована эмблема полка и эпитафия:

НАДЕЖДА АНДРЕЕВНА ДУРОВА

По повелению императора Александра – корнет Александров.

Кавалер военного ордена.

Движимая любовью к Родине, поступила в ряды Литовского уланского полка.

Спасла офицера. Награждена Георгиевским крестом.

Прослужила 10 лет в полку, произведена в корнеты и удостоена чина штабс-ротмистра.

Родилась в 1783 г. Скончалась в 1866 г.

Мир ее праху!

Вечная память в назидание потомству ее доблестной душе!

В конце XIX века Троицкое кладбище имело величественный вид. На его территории было установлено множество саркофагов, обелисков, склепов, часовен из лучших пород мрамора и гранита, исполненных настоящими мастерами камнерезного дела. В начале 30-х годов прошлого столетия елабужский некрополь и кладбищенская церковь были превращены в груды развалин. Та же участь постигла и надгробие Дуровой. Ничто не могло остановить разрушителей: ни ценные памятники, ни мозаики намогильных сооружений, ни священная могила Дуровой. Однако место захоронения героини Бородинского сражения благодарные жители города сохранили в памяти и на фотографиях. Сейчас на могиле Надежды Андреевны Дуровой установлено надгробие из красного гранита, созданное по проекту московского скульптора Ф. Ф. Ляха.

Часть первая

Детские лета мои

Мать моя, урожденная Александровичева, была одна из прекраснейших девиц в Малороссии. В конце пятнадцатого года ее от рождения женихи толпою предстали искать руки ее. Из всего их множества сердце матери моей отдавало преимущество гусарскому ротмистру Дурову; но, к несчастию, выбор этот не был выбором отца ее, гордого, властолюбивого пана малороссийского. Он сказал матери моей, чтоб она выбросила из головы химерическую мысль выйти замуж за москаля, а особливо военного.

Дед мой был величайший деспот в своем семействе; если он что приказывал, надобно было слепо повиноваться, и не было никакой возможности ни умилостивить его, ни переменить однажды принятого им намерения.

Следствием этой неумеренной строгости было то, что в одну бурную осеннюю ночь мать моя, спавшая в одной горнице с старшею сестрою своей, встала тихонько с постели, оделась и, взяв салоп и капор, в одних чулках, утаивая дыхание, прокралась мимо сестриной кровати, отворила тихо двери в залу, тихо затворила, проворно перебежала ее и, отворя дверь в сад, как стрела полетела по длинной каштановой аллее, оканчивающейся у самой калитки. Мать моя поспешно отпирает эту маленькую дверь и бросается в объятия ротмистра, ожидавшего ее с коляскою, запряженною четырьмя сильными лошадьми, которые, подобно ветру, тогда бушевавшему, понесли их по киевской дороге.

В первом селе они обвенчались и поехали прямо в Киев, где квартировал полк Дурова. Поступок матери моей хотя и мог быть извиняем молодостию, любовью и достоинствами отца моего, бывшего прекраснейшим мужчиною, имевшего кроткий нрав и пленительное обращение, но он был так противен патриархальным нравам края малороссийского, что дед мой в первом порыве гнева проклял дочь свою.

В продолжение двух лет мать моя не переставала писать к отцу своему и умолять его о прощении; но тщетно: он ничего слышать не хотел, и гнев его возрастал, по мере как старались смягчить его. Родители мои, потерявшие уже надежду умилостивить человека, почитавшего упорство характерностью, покорились было своей участи, перестав писать к неумолимому отцу; но беременность матери моей оживила угасшее мужество ее; она стала надеяться, что рождение ребенка возвратит ей милости отцовские.

Мать моя страстно желала иметь сына и во все продолжение беременности своей занималась самыми обольстительными мечтами; она говорила: «У меня родится сын, прекрасный, как амур! Я дам ему имя Модест; сама буду кормить, сама воспитывать, учить, и мой сын, мой милый Модест будет утехою всей жизни моей…» Так мечтала мать моя; но приближалось время, и муки, предшествовавшие моему рождению, удивили матушку самым неприятным образом; они не имели места в мечтах ее и произвели на нее первое невыгодное для меня впечатление. Надобно было позвать акушера, который нашел нужным пустить кровь; мать моя чрезвычайно испугалась этого, но делать нечего, должно было покориться необходимости. Кровь пустили, и вскоре после этого явилась на свет я, бедное существо, появление которого разрушило все мечты и ниспровергнуло все надежды матери.

«Подайте мне дитя мое!» – сказала мать моя, как только оправилась несколько от боли и страха. Дитя принесли и положили ей на колени. Но увы! это не сын, прекрасный, как амур! это дочь, и дочь богатырь! Я была необыкновенной величины, имела густые черные волосы и громко кричала. Мать толкнула меня с коленей и отвернулась к стене.

Через несколько дней маменька выздоровела и, уступая советам полковых дам, своих приятельниц, решилась сама кормить меня. Они говорили ей, что мать, которая кормит грудью свое дитя, через это самое начинает любить его. Меня принесли; мать взяла меня из рук женщины, положила к груди и давала мне сосать ее; но, видно, я чувствовала, что не любовь материнская дает мне пищу, и потому, несмотря на все усилия заставить меня взять грудь, не брала ее; маменька думала преодолеть мое упрямство терпением и продолжала держать меня у груди, но, наскуча, что я долго не беру, перестала смотреть на меня и начала говорить с бывшею у нее в гостях дамою. В это время я, как видно, управляемая судьбою, назначавшею мне солдатский мундир, схватила вдруг грудь матери и изо всей силы стиснула ее деснами. Мать моя закричала пронзительно, отдернула меня от груди и, бросив в руки женщины, упала лицом в подушки.

«Отнесите, отнесите с глаз моих негодного ребенка и никогда не показывайте», – говорила матушка, махая рукою и закрывая себе голову подушкою.

Мне минуло четыре месяца, когда полк, где служил отец мой, получил повеление идти в Херсон; так как это был домашний поход, то батюшка взял семейство с собою. Я была поручена надзору и попечению горничной девки моей матери, одних с нею лет. Днем девка эта сидела с матушкою в карете, держа меня на коленях, кормила из рожка коровьим молоком и пеленала так туго, что лицо у меня синело и глаза наливались кровью; на ночлегах я отдыхала, потому что меня отдавали крестьянке, которую приводили из селения; она распеленывала меня, клала к груди и спала со мною всю ночь; таким образом, у меня на каждом переходе была новая кормилица.

Ни от переменных кормилиц, ни от мучительного пеленанья здоровье мое не расстраивалось. Я была очень крепка и бодра, но только до невероятности криклива. В один день мать моя была весьма в дурном нраве; я не дала ей спать всю ночь; в поход вышли на заре, маменька расположилась было заснуть в карете, но я опять начала плакать, и, несмотря на все старания няньки утешить меня, я кричала от часу громче: это переполнило меру досады матери моей; она вышла из себя и, выхватив меня из рук девки, выбросила в окно! Гусары вскрикнули от ужаса, соскочили с лошадей и подняли меня, всю окровавленную и не подающую никакого знака жизни; они понесли было меня опять в карету, но батюшка подскакал к ним, взял меня из рук их и, проливая слезы, положил к себе на седло. Он дрожал, плакал, был бледен, как мертвый, ехал не говоря ни слова и не поворачивая головы в ту сторону, где ехала мать моя. К удивлению всех, я возвратилась к жизни и, сверх чаяния, не была изуродована; только от сильного удара шла у меня кровь из рта и носа; батюшка с радостным чувством благодарности поднял глаза к небу, прижал меня к груди своей и, приблизясь к карете, сказал матери моей: «Благодари Бога, что ты не убийца! Дочь наша жива; но я не отдам уже ее тебе во власть; я сам займусь ею». Сказав это, поехал прочь и до самого ночлега вез меня с собою; не обращая ни взора, ни слов к матери моей.

С этого достопамятного дня жизни моей отец вверил меня промыслу божию и смотрению флангового гусара Астахова, находившегося неотлучно при батюшке как на квартире, так и в походе. Я только ночью была в комнате матери моей; но как только батюшка вставал и уходил, тотчас уносили меня.

Воспитатель мой Астахов по целым дням носил меня на руках, ходил со мною в эскадронную конюшню, сажал на лошадей, давал играть пистолетом, махал саблею, и я хлопала руками и хохотала при виде сыплющихся искр и блестящей стали; вечером он приносил меня к музыкантам, игравшим пред зарею разные штучки; я слушала и, наконец, засыпала. Только сонную и можно было отнесть меня в горницу; но когда я не спала, то при одном виде материной комнаты я обмирала от страха и с воплем хваталась обеими руками за шею Астахова.

Матушка, со времени воздушного путешествия моего из окна кареты, не вступалась уже ни во что, до меня касающееся, и имела для утешения своего другую дочь, точно уже прекрасную, как амур, в которой она, как говорится, души не слышала.

Дед мой, вскоре по рождении моем, простил мать мою, и сделал это весьма торжественным образом: он поехал в Киев, просил архиерея разрешить его от необдуманной клятвы не прощать никогда дочь свою и, получив пастырское разрешение, тогда уже написал к матери моей, что прощает ее, благословляет брак ее и рожденное от него дитя; что просит ее приехать к нему, как для того, чтобы лично принять благословение отца, так и для того, чтобы получить свою часть приданого.

Мать моя не имела возможности пользоваться этим приглашением до самого того времени, как батюшке надобно было выйти в отставку; мне было четыре года с половиною, когда отец мой увидел необходимость оставить службу. В квартире его, кроме моей кроватки, были еще две колыбели; походная жизнь с таким семейством делалась невозможною; он поехал в Москву искать места по статской службе, а мать со мною и еще двумя детьми отправилась к своему отцу, где и должна была жить до возвращения мужа. Взяв меня из рук Астахова, мать моя не могла уже ни одной минуты быть ни покойна, ни весела; всякий день я сердила ее странными выходками и рыцарским духом своим; я знала твердо все командные слова, любила до безумия лошадей, и когда матушка хотела заставить меня вязать шнурок, то я с плачем просила, чтоб она дала мне пистолет, как я говорила, пощелкать; одним словом, я воспользовалась как нельзя лучше воспитанием, данным мне Астаховым!

С каждым днем воинственные наклонности мои усиливались, и с каждым днем более мать не любила меня. Я ничего не забывала из того, чему научилась, находясь беспрестанно с гусарами; бегала и скакала по горнице во всех направлениях, кричала во весь голос: «Эскадрон! Направо заезжай! С места! Марш-марш!»

Тетки мои хохотали, а матушка, которую все это приводило в отчаяние, не знала границ своей досаде, брала меня в свою горницу, ставила в угол и бранью и угрозами заставляла горько плакать.

Отец мой получил место городничего в одном из уездных городов и отправился туда со всем своим семейством; мать моя, от всей души меня не любившая, кажется, как нарочно делала все, что могло усилить и утвердить и без того необоримую страсть мою к свободе и военной жизни: она не позволяла мне гулять в саду, не позволяла отлучаться от нее ни на полчаса; я должна была целый день сидеть в ее горнице и плесть кружева; она сама учила меня шить, вязать, и, видя, что я не имею ни охоты, ни способности к этим упражнениям, что все в руках моих и рвется и ломается, она сердилась, выходила из себя и била меня очень больно по рукам.

Мне минуло десять лет. Матушка имела неосторожность говорить при мне отцу моему, что она не имеет сил управиться с воспитанницею Астахова, что это гусарское воспитание пустило глубокие корни, что огонь глаз моих пугает ее и что она желала бы лучше видеть меня мертвою, нежели с такими наклонностями. Батюшка отвечал, что я еще дитя, что не надобно замечать меня, и что с летами я получу другие наклонности, и все пройдет само собою. «Не приписывай этому ребячеству такой важности, друг мой!» – говорил батюшка. Судьбе угодно было, чтоб мать моя не поверила и не последовала доброму совету мужа своего… Она продолжала держать меня взаперти и не дозволять мне ни одной юношеской радости. Я молчала и покорялась; но угнетение дало зрелость уму моему.

Я приняла твердое намерение свергнуть тягостное иго и, как взрослая, начала обдумывать план успеть в этом. Я решилась употребить все способы выучиться ездить верхом, стрелять из ружья и, переодевшись, уйти из дома отцовского. Чтобы начать приводить в действо замышляемый переворот в жизни моей, я не пропускала ни одного удобного случая укрыться от надзора матушки; эти случаи представлялись всякий раз, как к матушке приезжали гости; она занималась ими, а я, я, не помня себя от радости, бежала в сад к своему арсеналу, то есть темному углу за кустарником, где хранились мои стрелы, лук, сабля и изломанное ружье; я забывала целый свет, занимаясь своим оружием, и только пронзительный крик ищущих меня девок заставлял меня с испугом бежать им навстречу. Они отводили меня в горницу, где всегда уже ожидало меня наказание.

Таким образом минуло два года, и мне было уже двенадцать лет; в это время батюшка купил для себя верховую лошадь – черкесского жеребца, почти неукротимого. Будучи отличным наездником, отец мой сам выездил это прекрасное животное и назвал его Алкидом. Теперь все мои планы, намерения и желания сосредоточились на этом коне; я решилась употребить все, чтоб приучить его к себе, и успела; я давала ему хлеб, сахар, соль; брала тихонько овес у кучера и насыпала в ясли; гладила его, ласкала, говорила с ним, как будто он мог понимать меня, и наконец достигла того, что неприступный конь ходил за мною, как кроткая овечка.

Почти всякий день я вставала на заре, уходила потихоньку из комнаты и бежала в конюшню; Алкид встречал меня ржанием, я давала ему хлеба, сахару и выводила на двор; потом подводила к крыльцу и со ступеней садилась к нему на спину; быстрые движения его, прыганье, храпенье нисколько не пугали меня: я держалась за гриву и позволяла ему скакать со мною по всему обширному двору, не боясь быть вынесенною за ворота, потому что они были еще заперты.

Случилось один раз, что забава эта прервалась приходом конюха, который, вскрикнув от страха и удивления, спешил остановить галопирующего со мною Алкида; но конь закрутил головой, взвился на дыбы и пустился скакать по двору, прыгая и брыкая ногами.

К счастию моему, обмерший от страха Ефим потерял употребление голоса, без чего крик его встревожил бы весь дом и навлек бы мне жестокое наказание. Я легко усмирила Алкида, лаская его голосом, трепля и гладя рукою; он пошел шагом, и когда я обняла шею его и прислонилась к ней лицом, то он тотчас остановился, потому что таким образом я всегда сходила, или, лучше сказать, сползала, с него. Теперь Ефим подошел было взять его, бормоча сквозь зубы, что он скажет это матушке; но я обещала отдавать ему все свои карманные деньги, если он никому не скажет и позволит мне самой отвести Алкида в конюшню; при этом обещании лицо Ефима выяснелось , он усмехнулся, погладил бороду и сказал: «Ну извольте, если этот пострел вас более слушается, нежели меня!»

Я повела в торжестве Алкида в конюшню, и, к удивлению Ефима, дикий конь шел за мною смирно и, сгибая шею, наклонял ко мне голову, легонько брал губами мои волосы или за плечо.

С каждым днем я делалась смелее и предприимчивее и, исключая гнева матери моей, ничего в свете не страшилась. Мне казалось весьма странным, что сверстницы мои боялись оставаться одни в темноте; я, напротив, готова была в глубокую полночь идти на кладбище, в лес, в пустой дом, в пещеру, в подземелье.

Одним словом, не было места, куда б я не пошла ночью так же смело, как и днем; хотя мне так же, как и другим детям, были рассказываемы повести о духах, мертвецах, леших, разбойниках и русалках, щекочущих людей насмерть; хотя я от всего сердца верила этому вздору, но нисколько, однако ж, ничего этого не боялась; напротив, я жаждала опасностей, желала бы быть окруженною ими, искала бы их, если б имела хотя малейшую свободу; но неусыпное око матери моей следило каждый шаг, каждое движение мое.

В один день матушка поехала с дамами гулять в густой бор за Каму и взяла меня с собою для того, как она говорила, чтоб я не сломила себе головы, оставшись одна дома. Это было в первый еще раз в жизни моей, что вывезли меня на простор, где я видела и густой лес, и обширные поля, и широкую реку! Я едва не задохлась от радости, и только что мы вошли в лес, как я, не владея собою от восхищения, в ту же минуту убежала – и бежала до тех пор, пока голоса компании сделались неслышны; тогда-то радость моя была полная и совершенная: я бегала, прыгала, рвала цветы, взлезала на вершины высоких дерев, чтоб далее видеть, взлезала на тоненькие березки и, схватясь за верхушку руками, соскакивала вниз, и молодое деревце легонько ставило меня на землю!

Два часа пролетели как две минуты! Между тем меня искали, звали в несколько голосов; я, хотя и слышала их, но как расстаться с пленительною свободою!

Наконец, уставши чрезвычайно, я возвратилась к обществу; мне не трудно было найти их, потому что голоса, меня зовущие, не умолкали. Я нашла мать мою и всех дам в страшном беспокойстве; они вскрикнули от радости, увидев меня; но матушка, угадав по довольному лицу моему, что я не заплуталась, но ушла добровольно, пришла в сильный гнев. Она толкнула меня в спину и назвала проклятою девчонкою, заклявшуюся сердить ее всегда и везде!

Мы приехали домой; матушка от самой залы до своей спальни вела и драла меня за ухо; приведши к подушке с кружевом, приказала мне работать, не разгибаясь и не поворачивая никуда головы. «Вот я тебя, негодную, привяжу на веревку и буду кормить одним хлебом!» Сказавши это, она пошла к батюшке рассказать о моем, как она называла, чудовищном поступке, а я осталась перебирать коклюшки, ставить булавки и думать о прекрасной природе, в первый раз еще виденной мною во всем ее величии и красоте! С этого дня надзор и строгость матери моей хотя сделались еще неусыпнее, но не могли уже ни устрашить, ни удержать меня.

От утра до вечера сидела я за работою, которой, надобно признаться, ничего в свете не могло быть гаже, потому что я не могла, не умела и не хотела уметь делать ее, как другие, но рвала, портила, путала, и передо мною стоял холстинный шар, на котором тянулась полосою отвратительная путаница – мое кружево, и за ним-то я сидела терпеливо целый день, терпеливо потому, что план мой был уже готов и намерение принято.

Как скоро наступала ночь, все в доме утихало, двери запирались, в комнате матушки погашен огонь, я вставала, тихонько одевалась, украдкою выходила через заднее крыльцо и бежала прямо в конюшню; там брала я Алкида, проводила его через сад на скотный двор и здесь уже садилась на него и выезжала через узкий переулок прямо к берегу и к Старцовой горе; тут я опять вставала с лошади и взводила ее на гору за недоуздок в руках, потому что, не умея надеть узды на Алкида, я не могла бы заставить его добровольно взойти на гору, которая в этом месте имела утесистую крутизну; итак, я взводила его за недоуздок в руках и, когда была на ровном месте, отыскивала пень или бугор, с которого опять садилась на спину Алкида, и до тех пор хлопала рукою по шее и щелкала языком, пока добрый конь не пускался в галоп, вскачь и даже в карьер; при первом признаке зари я возвращалась домой, ставила лошадь в конюшню и, не раздеваясь, ложилась спать, через что и открылись, наконец, мои ночные прогулки.

Девка, имевшая за мною смотренье, находя меня всякое утро в постели совсем одетую, сказала об этом матери, которая и взяла на себя труд посмотреть, каким образом и для чего это делается; мать моя сама видела, как я вышла в полночь совсем одетая и, к неизъяснимому ужасу ее, вывела из конюшни злого жеребца! Она не смела остановить меня, считая лунатиком, не смела кричать, чтобы не испугать меня, но, приказав дворецкому и Ефиму смотреть за мною, пошла сама к батюшке, разбудила его и рассказала все происшествие; отец удивился и поспешно встал, чтоб идти увидеть своими глазами эту необычайность. Но все уже кончилось скорее, нежели ожидали: меня и Алкида вели в триумфе обратно каждого в свое место.

Дворецкий, которому матушка приказала идти за мною, видя, что я хочу садиться на лошадь, и, не считая меня, как считала матушка, лунатиком, вышел из засады и спросил: «Куда вы, барышня?»

После этого происшествия мать моя хотела непременно, чего бы то ни стоило, избавиться моего присутствия, и для того решились отвезти меня в Малороссию к бабке, старой Александровичевой.

Мне наступал уже четырнадцатый год, я была высока ростом, тонка и стройна; но воинственный дух мой рисовался в чертах лица, и, хотя я имела белую кожу, живой румянец, блестящие глаза и черные брови, но зеркало мое и матушка говорили мне всякий день, что я совсем не хороша собою. Лицо мое было испорчено оспою, черты неправильны, а беспрестанное угнетение свободы и строгость обращения матери, а иногда и жестокость напечатлели на физиономии моей выражение страха и печали.

Может быть, я забыла бы наконец все свои гусарские замашки и сделалась обыкновенною девицею, как и все, если б мать моя не представляла в самом безотрадном виде участь женщины. Она говорила при мне в самых обидных выражениях о судьбе этого пола: женщина, по ее мнению, должна родиться, жить и умереть в рабстве; что вечная неволя, тягостная зависимость и всякого рода угнетение есть ее доля от колыбели до могилы; что она исполнена слабостей, лишена всех совершенств и не способна ни к чему; что, одним словом, женщина самое несчастное, самое ничтожное и самое презренное творение в свете! Голова моя шла кругом от этого описания; я решилась, хотя бы это стоило мне жизни, отделиться от пола, находящегося, как я думала, под проклятием божиим. Отец тоже говорил часто: «Если б вместо Надежды был у меня сын, я не думал бы, что будет со мною под старость; он был бы мне подпорою при вечере дней моих». Я едва не плакала при этих словах отца, которого чрезвычайно любила. Два чувства, столь противоположные – любовь к отцу и отвращение к своему полу, – волновали юную душу мою с одинаковою силою, и я с твердостию и постоянством, мало свойственными возрасту моему, занялась обдумыванием плана выйти из сферы, назначенной природою и обычаями женскому полу.

Накануне 200-летия Бородинской битвы в Елабугу, где Дурова прожила почти 30 лет до самой смерти, приехали родственники кавалерист-девицы. В елабужском музее-усадьбе На­дежды Дуровой тепло приняли её праправнучатого племянника Петра Шведера с шестью внуками, которые живут во Франции, и Аполлона Ограновича из Украины, чей прадед был двоюродным братом кавалерист-девицы. Жаль, в Елабугу не смогла приехать правнучатая племянница - Надежда Борисовна Дурова, мать Петра Шведера, которая умерла этой весной. Говорят, она была точной копией своей знаменитой тёзки. Сегодня в Елабуге память о Дуровой хранит её дом-музей. О женщине-воине рассказывает старший научный сотрудник елабужского музея-усадьбы Н. Дуровой Ольга Айкашева.

Мужская доля

Мужские игры Наденька полюбила с детства. Её мать невзлюбила крикливое дитя, поэтому с четырёх месяцев девочку нянчил денщик отца – солдат Астахов. Первыми игрушками были барабан, сабля и лошадь. Когда отец Андрей Дуров вышел в отставку, 5-летняя Надя больше походила на мальчика.

Перевоспитать дочку не удалось, в 18 лет её по настоянию матушки выдали замуж за чиновника Василия Чернова. Этого факта нет в автобиографических «Записках кавалерист-девицы», но именно он повлиял на выбор Дуровой. В 1803 г. в семье Черновых родился сын Иван. Но жизнь Надежды с мужем не складывалась. Видимо, поэтому Дурова решилась на небывалый по тем временам поступок: забрала сына и воротилась в родительский дом.

Когда мать хотела вернуть Надежду мужу, 23-летняя Дурова решила исчезнуть. Но куда? Служение Отечеству стало для неё единственным выходом.

Благословение царя

В 1807 г. Надежду Дурову завербовали в Конный Польский уланский полк. При этом она солгала, представившись 17-летним дворянином Александром Соколовым, которого на войну не пускали родители. Так она оправдала отсутствие документов, но как ей удалось 10 лет скрывать от сослуживцев свой пол?

Надежда была довольно рослой для девушки – 165 см, а спортивную фигуру легко было скрыть под толстым сукном мундира. С первых дней в армии Дурова напросилась поить лошадей, так что у неё была возможность уединиться. Она ни с кем близко не сходилась, была на виду только во время сражения, ведь в армии не было общественных бань и казарм. Солдаты по три дня не сходили с лошади, спали верхом. Во время атаки пехоте нужно было стоять под пулями, не нагибаясь, попытка спасти жизнь считалась трусостью. На войне Дурова страдала без перчаток и постоянно мёрзла в шинели без подкладки, хотя и отличалась крепким здоровьем.

Когда она поняла, что впереди серьёзные испытания, написала отцу, где служит. Андрей Дуров передал письмо брату в Петербург, а тот направил его в военную канцелярию. Оно произвело эффект разорвавшейся бомбы и дошло до Александра I. Через год после побега На­дежды началось расследование: чем эта женщина занимается в армии?! Понятно, что проституция была недопустима. Но оказалось, что юного Соколова хвалили и даже не предполагали, что он – женщина.

После проверки Дурову тайно доставили к царю. За доблестную службу он вручил ей солдатский Георгиевский крест и спросил: «Говорят, вы не мужчина?» Она не смогла солгать и просила позволить носить мундир. Царь разрешил, но взял с неё клятву: никогда никому не признаваться, что она женщина. Этой клятве Дурова осталась верна до конца дней. В кабинет царя зашёл Соколов, а вышел уже Александров: царь подарил Дуровой своё имя. А Александр Александров стал корнетом Мариупольского гусарского полка. Царь даже выделил Дуровой 2000 руб. на пошив мундира и покупку лошади. Однако на коня денег не хватило – биографы Дуровой предполагают, что она вынуждена была доплатить порт­ным за молчание.

Возможно, в сражениях догадливые однополчане оберегали «безусого юнца». Но говорить о таких догадках по законам военной этики было недопустимо. Тем более что на службу в русской армии Дурову благословил сам император. О её тайне знал Михаил Кутузов и военный министр, а однополчане подшучивали: «Александров, когда у тебя усы появятся?!»

Будучи отчаянно храбрым офицером, она снискала их уважение. В 1812 г. Дурову ранило в ногу, но из строя она не вышла. Раненная, участвовала в Бородинской битве.

Запретная любовь

Вопрос о сексуальной ориентации Дуровой – самый распространённый. Во время службы в Дурову влюблялись женщины. Она пишет, что вынуждена была перевестись в другой полк из-за дочери полкового командира. Вообще она избегала женщин, они видели её насквозь, называли «гусар-девицей», задавали каверзные вопросы.

С мужчинами тоже не сложилось. Раз Дурова поклялась царю быть мужчиной, то не могла снова выйти замуж. О порочных связях Дурова писала в «Записках»: «Неустрашимость есть первое и необходимое качество воина, с неустрашимостью неразлучно величие души, и при соединении этих двух великих достоинств нет места порокам или низким страстям».

Следуя клятве, Дурова могла делать то, что категорически запрещалось женщинам: ездить верхом, носить мундир, курить трубку, сидеть, закинув ногу на ногу, громко разговаривать. До конца дней она носила мужскую одежду и требовала, чтобы к ней обращались, как к мужчине. При этом вместе с полом Надежде Дуровой пришлось скрывать и сына. Его воспитал дедушка Андрей Дуров, но благодаря заслугам матери Иван Чернов получил престижное образование в Императорском военно-сиротском доме. Но военным не стал по состоянию здоровья, а сделал карьеру статского чиновника в Петербурге. Есть легенда, что для того, чтобы получить благословение матери на женитьбу, Ивану пришлось обратиться к ней, как к офицеру Александрову. До сих пор неизвестно, были ли у Чернова дети.

Протеже Пушкина

Тайну Дуровой впервые раскрыл Александр Пушкин. В предисловии к отрывку «Записок», опубликованному в 1836 г. в его журнале «Современник», поэт назвал автора настоящим именем. Дурова была в смятении, она пишет Пушкину: «Нет ли средства помочь этому горю?.. вы называете меня именем, от которого я вздрагиваю, как только вздумаю, что двадцать тысяч уст его прочитают и назовут». Также без разрешения поэт присвоил Дуровой прозвище кавалерист-девица. В то время «девица» значило «никогда не бывавшая замужем», что было неправдой. В первую встречу Пушкин поцеловал руку Дуровой, а она одёрнула её со словами: «Ах, боже мой! Я так давно ОТВЫК от этого!»

С лёгкой руки гения Дурова оказалась в числе самых модных и популярных писателей того времени. Сам Пушкин так оценил «Записки»: «…прелесть, живо, оригинально, слог прекрасный. Успех несомнителен». Чтобы опубликовать их, начинающая писательница отправилась в Петербург и за 5 лет жизни там написала 12 (!) книг. Талант Дуровой оценили Жуковский, Белинский, Гоголь. Кстати, она первая осмелилась писать о Пушкине после дуэли.

Почти 30 лет Дурова прожила в Елабуге. Армейские привычки не оставляли её: она курила трубку и ездила верхом, пока были силы. Когда в городе открылось первое фотоателье, женщина-офицер заглянула туда. На снимке ей 80 лет, но в ней ещё видна выправка – верная клятве, она гордо держит голову.

Надежда Дурова, первая женщина, награжденная за боевые заслуги Георгиевским крестом, оказалась в рядах защитников Отечества не из внезапного порыва патриотизма. Еще за несколько лет до вторжения Наполеона в Россию в рядах русских войск, сражавшихся в Пруссии с «корсиканским чудовищем», появилась загадочная амазонка, выдававшая себя за мужчину по имени Александр, а фамилия менялась: сначала Дуров, Соколов, а потом Александров, под которой и жила «амазонка» до конца жизни. Жила довольно замкнуто, в обществе появлялась в мужском костюме и называлась мужским именем, не выходила замуж, не имела детей. Из-за таких странностей злые языки поговаривали, что она, вероятно, «не совсем женщина». Но все было гораздо сложнее.

Надежда Дурова оставила нам свои «Записки» и еще несколько рассказов и повестей, свидетельствующих о незаурядном литературном таланте автора. Из них и из немногих воспоминаний современников вырисовывается удивительная, полная невероятных событий и поворотов жизнь и мужественная, дерзкая, но при этом тонкая, ранимая и очень женственная натура автора.

Мать Надежды Дуровой, имени которой наша героиня в своих мемуарах даже не упоминает, «урожденная Александрович и одна из прекраснейших девиц в Малороссии», была дочерью богатого полтавского помещика. Когда она влюбилась в красавца Андрея Дурова, за которым была всего какая-то деревенька в Сарапульском уезде, деспотичный отец выбору дочери воспротивился, а когда дочь убежала из дома и тайно обвенчалась с возлюбленным, он ее проклял. Два года молодые вымаливали прощение родителей, рассчитывали, что этому поможет рождение сына. Но родилась дочь, и хотя была она форменным богатырем, мать сразу невзлюбила бедняжку и открыто тяготилась ею.

«Мне минуло четыре месяца, когда полк, где служил отец мой, получил повеление идти в Херсон; так как это был домашний поход, то батюшка взял семейство с собою, - писала Надежда Дурова в воспоминаниях. - В один день мать моя была весьма в дурном нраве; я не дала ей спать всю ночь; в поход вышли на заре, маменька расположилась было заснуть в карете, но я опять начала плакать, и, несмотря на все старания няньки утешить меня, я кричала от часу громче: это переполнило меру досады матери моей; она вышла из себя и, выхватив меня из рук девки, выбросила в окно! Гусары вскрикнули от ужаса, соскочили с лошадей и подняли меня всю окровавленную и не подающую никакого знака жизни: они понесли было меня опять в карету, но батюшка подскакал к ним, взял меня из рук их и, проливая слезы, положил к себе на седло. Он дрожал, плакал, был бледен, как мертвый, ехал не говоря ни слова и не поворачивая головы в ту сторону, где ехала мать моя. К удивлению всех, я возвратилась к жизни... только от сильного удара шла у меня кровь из рта и носа; батюшка с радостным чувством благодарности поднял глаза к небу, прижал меня к груди своей и, приблизясь к карете, сказал матери моей: «Благодари бога, что ты не убийца! Дочь наша жива, но я не отдам уже ее тебе во власть».

Отец поручил дочь заботам флангового гусара Астахова, что служил барину в походах и дома. На его руках, оказавшихся более ласковыми, чем материнские, и прошли первые годы жизни маленькой Наденьки...

Надежда Дурова в возрасте 14 лет

Надежда Дурова в возрасте 14 лет. Неизвестный автор польстил оригиналу: Надежда была некрасивой, лицо её было в оспинах, но главное - она была смуглой, что в то время считалось для девушки серьёзным недостатком.

Неизвестно, сколько бы продолжалось такое ее походное детство, если бы не появились у молодых Дуровых еще двое детей. От Александровичей пришло долгожданное прощение, а семейные походы стали невозможными. Андрей Васильевич вышел в отставку и получил место городничего в Сарапуле. Но когда Надежда перешла из гусарских рук в материнские, оказалось, что ей совсем не нравится сидеть в горнице за вязанием и вышиванием. Гораздо охотнее и лучше она лазила по деревьям, стреляла из лука и ружья и скакала верхом, а всем игрушкам предпочитала сабли. А тут еще от отца, которого она безумно любила, с пеленок слышала, что, если бы вместо Надежды у него был сын, он был бы спокоен за свою старость. Отец купил воинственной дочери чистокровного черкесского жеребца Алкида, и вскоре она лаской и терпеливой заботой покорила неукротимого коня. Мать продолжала мучить дочь ненавистным рукоделием и бить по рукам за испорченную канву, зато ночами Надежда выводила из конюшни любимого Алкида и до рассвета скакала по окрестным полям. Когда все раскрылось, девушку отправили перевоспитывать к бабушке на Полтавщину. Здесь, в имении Великая Круча у городка Пирятина, она наконец обрела некоторую свободу.

Даже начался было любовный роман с молодым соседом Кирияковым. Сын богатого помещика уже объяснился романтичной соседке в серьезных намерениях и ждал ее согласия, чтобы затем официально просить руки у ее родных. Но не заладилось. «Думаю, что если б тогда отдали меня за него, - вспоминала Дурова, - то я навсегда простилась бы с воинственными замыслами; но судьба, предназначавшая мне поприщем ратное поле, распорядила иначе».

Иначе, да не сразу. В своих «Записках» Надежда Дурова ни словом не обмолвилась о горьком опыте семейной жизни. Больше того, в «Записках» она специально убавила себе возраст - вовсе не из противного ее натуре кокетства, но исключительно чтобы никому и в голову не пришло, что она все-таки побывала замужем: не могла же она венчаться восьми лет от роду. На самом деле Надежде Дуровой было уже восемнадцать, когда из-за измен отца между ее родителями возникли раздоры, и они срочно вызвали дочь с Полтавщины, чтобы против ее воли, без любви выдать замуж. Только многие годы спустя дотошные исследователи докопаются, что не могла девица-гусар выйти в 1816 году в отставку двадцатичетырехлетней, если к славному 1812-му пришла уже опытным воином. Больше того, нашелся документ от 25 октября 1801 года о бракосочетании Сарапульского земского суда дворянского заседателя 14-го класса Василия Степановича Чернова 25 лет и дочери Сарапульского городничего секунд-майора Андрея Дурова девицы Надежды 18 лет. Сохранилось и метрическое свидетельство о рождении у Черновых в январе 1803 года сына Ивана... Вскоре молодая семья отправилась по месту служебной командировки мужа в Ирбит, но между супругами не было ни любви, ни согласия, и Надежда покинула мужа, забрав сына и вернувшись в дом родителей...

В «Записках» она начисто «забыла» эту драматическую страницу жизни, будто ее вовсе не было. Не укладывалось ее унылое замужество ни в господствующий тогда, когда она их сочиняла, в литературе романтизм, ни в ее собственные искренние романтические порывы стать воином и отцовской гордостью: «Батюшка говорил, что я живой образ юных лет его и что была бы подпорою старости и честию имени его, если б родилась мальчиком».

«Я решилась, - писала она, - сделаться воином, быть сыном для отца своего и навсегда отделиться от пола, которого участь и вечная зависимость начали страшить меня...»

Гнев матери при возвращении Надежды домой только усилил это желание - мать требовала, чтобы она вернулась к нелюбимому мужу. 17 сентября 1806 года был день ее именин. Но не это волновало Надежду. Она знала, что в поход из Сарапула выступил казачий полк и остановился на дневку в 50 километрах от города. Она дождалась вечера - ей хотелось попрощаться с отцом, который непременно заходил к ней пожелать покойной ночи. Ведь он ее больше не увидит, по ее плану Надежда должна была исчезнуть - утонуть в Каме. «Когда батюшка ушел, - вспоминала она, - я стала на колени близ тех кресел, на которых сидел он, и, склонясь перед ними до земли, целовала, орошая слезами, то место пола, где стояла нога его. Через полчаса, когда печаль моя несколько утихла, я встала, чтоб скинуть свое женское платье: подошла к зеркалу, обрезала свои локоны, положила их в стол, сняла черный атласный капот и начала одеваться в казачий униформ. Стянув стан свой черным шелковым кушаком и надев высокую шапку с пунцовым верхом, с четверть часа я рассматривала преобразившийся вид свой; остриженные волосы дали мне совсем другую физиономию; я была уверена, что никому и в голову не придет подозревать пол мой...» Спустившись на берег Камы, она оставила свой капот со всеми принадлежностями женского одеяния. А потом вскочила на своего Алкида и... - «Итак, я на воле! Свободна! Независима! Я взяла мне принадлежащее, мою свободу; свободу! Драгоценный дар неба, неотъемлемо принадлежащий каждому человеку! Я умела взять его, охранить от всех притязаний на будущее время, и отныне до могилы она будет и уделом моим, и наградою!»

Надежда Дурова в уланской форме и с Георгиевским крестом

Надежда Дурова в уланской форме и с Георгиевским крестом. Уланский полк Надежда выбрала не случайно: уланы, в отличие от казаков, не носили бород.

Казаки тепло приняли «сына помещика Александра Дурова», «камского найденыша», как стали называть новенького, поставили в первую сотню. За более чем месяц похода Надежда привыкла к тяготам военной службы и мужской одежде, овладела саблей и пикой, научилась постоянно сидеть в седле. А в Гродно завербовалась в регулярные войска рядовым в Коннопольский уланский полк под фамилией Соколов. Оттуда решилась написать отцу, просила простить и позволить послужить Отечеству. «Я выступила из своей сферы, чтобы стать под развевавшуюся тогда нашу орифламму», - объяснила она. Тогда шла прусская кампания, и в первом же бою под Гейльсбергом Надежда проявила героизм, спасла жизнь раненого офицера, а через неделю в новых боях там же вышла живой из боя, когда граната разорвалась буквально под брюхом ее лошади. «Священный долг к отечеству заставляет простого солдата бесстрашно встречать смерть, мужественно переносить страдания и покойно расставаться с жизнью», - вспоминала она. Ее произвели в корнеты, но как ни лестно было признание заслуг, главное для нее было в другом: «Неустрарашимость есть первое и необходимое качество воина, с неустрашимостью неразлучно величие души, и, при соединении этих двух великих достоинств, нет места порокам или низким страстям».

Тогда еще не знала «неустрашимая», что о ней и ее подвигах уже идет настоящая слава. «Дурову я знал, потому что я с ней служил в арьергарде, во все время отступления нашего от Немана до Бородина, - писал Пушкину более двадцати лет спустя легендарный поэт и партизан Денис Давыдов. - Полк, в котором она служила, был всегда в арьергарде, вместе с нашим Ахтырским гусарским полком. Я помню, что тогда поговаривали, что Александров - женщина, но так, слегка. Она очень уединена была и избегала общества столько, сколько можно избегать его на биваках. Мне случилось однажды на привале с офицером Волковым войти в избу... напиться молока...Там нашли мы молодого уланского офицера, который, только что меня увидел, встал, поклонился, взял кивер и вышел вон. Волков сказал мне: «Это Александров, который, говорят, - женщина». Я бросился на крыльцо, но он уже скакал далеко. Впоследствии я ее видел на фронте...» А поэты сочиняли стихи о неизвестной амазонке. Вот что писал Андрей Глебов, поэт-генерал герой Бородинской битвы:

В войне 1812 года корнет Александров участвовал в сражениях под Миром, Романовом, Дашковкой, в конной атаке под Смоленском. В «день Бородина» 26 августа получил контузию ноги и звание поручика - за героизм.

Все эти тяготы воинской жизни Надежда переносила легче, чем всплески неутраченных женских эмоций, порой диктовавших поступки, непонятные мужскому окружению. Что греха таить, она сама откровенно описала собственные нарушения воинской дисциплины: заснула на посту, отстала от полка, не выполнила приказ... Но - каково было удивление Надежды, когда после нового героического поступка -спасения раненого улана - она получила замечание от шефа полка генерала Каховского за сумасбродную храбрость: бросается в бой, когда не надо, ходит в атаку с чужими эскадронами, среди боя спасает каждого встречного... Даже пригрозил наказанием: отправить в обоз. На такую несправедливость Дурова отреагировала по-женски - слезами, разумеется, от всех спрятавшись. Пока французы продвигались к Москве, не обошлось без неразберихи: приходилось то добывать корм коням, то разыскивать отставших товарищей, самой едва не потерявшись между отрядами наступающих врагов. Начальство нервничало, и Дуровой в сердцах даже пригрозили расстрелом. Тогда и пришла она к фельдмаршалу Кутузову с горькой обидой и просьбой взять к себе ординарцем. Михаил Илларионович помнил ее отца, но - посоветовал не реагировать так болезненно на начальственную несправедливость. Однако после недолгого отпуска на лечение контуженной ноги она получила желанную штабную должность: так ей было проще скрывать свой пол.

Первое издание «Записок» Н. Дуровой. Титульный лист

Впрочем, не только фельдмаршал знал всю правду о юном поручике. Еще в 1807 году после возвращения из Пруссии Надежду неожиданно пригласили к императору. Она вспоминала: «Государь подошел ко мне, взял за руку и, приблизясь со мною к столу, оперся одной рукою на него, а другою продолжая держать мою руку, стал спрашивать вполголоса и с таким выражением милости, что вся моя робость исчезла и надежда снова ожила в душе моей. «Я слышал, - сказал государь, - что вы не мужчина, правда ли это?» Я не вдруг собралась с духом сказать: «Да, ваше величество, правда!» С минуту стояла я, потупив глаза, и молчала; сердце мое сильно билось, и рука дрожала в руке царевой! Государь ждал! Наконец, подняв глаза на него и сказывал свой ответ, я увидела, что государь краснеет; вмиг покраснела я сама. Расспросив подробно обо всем, что было причиною вступления моего в службу, государь много хвалил мою неустрашимость, говорил, что это первый пример в России; и что он желает наградить меня и возвратить с честию в дом отцовский, дав... Государь не имел времени кончить; при слове: возвратить в дом! Я вскрикнула от ужаса и в ту же минуту упала к ногам государя: «Не отсылайте меня домой, ваше величество! - говорила я голосом отчаяния, - не отсылайте! Я умру там! Непременно умру!» Говоря это, я обнимала колени государевы и плакала. Государь был тронут; он поднял меня и спросил изменившимся голосом: «Чего же вы хотите?» - «Быть воином! Носить мундир, оружие!» «Если вы полагаете, - сказал император, - что одно только позволение носить мундир и оружие может быть вашею наградою, то вы будете иметь ее!» Государь продолжал: «И будете называться по моему имени - Александровым!»

В 1816 году вышел приказ: «9 марта поручик Литовского уланского полка Александров уволен в отставку в чине штабс-ротмистра». Это стало потрясением: «Минувшее счастье! Слава! Опасности! Жизнь, кипящая деятельностью! Прощайте!» Ей трудно было привыкать к лишенной романтики размеренной жизни сначала в Сарапуле, где ее брат Василий служит городничим, потом в Елабуге... Единственная радость - начатые «Записки», которые делались для себя. Но жить на пенсию в тысячу рублей в год невозможно - не попытаться ли продать «Записки»? Поездка в Петербург принесла счастье встречи с великим Пушкиным, давней поклонницей которого она была. Поэт дал высокую оценку ее литературного таланта и напечатал «Записки» в своем «Современнике» с прекрасным отзывом Виссариона Белинского, отметившего яркие картины и точные характеристики, тонкие наблюдения и сочный язык автора. После этого стоило продолжать «Записки», да и задумок для рассказов и повестей было немало.

Надежда Дурова. Литография Карла Брюллова. 1839 год.

Новоиспеченную писательницу тяготило лишь то, что ее персона привлекала все большее внимание окружающих, и, появляясь в свете, она была осторожна и при видимой открытости замкнута. «Она была среднего роста, худая, лицо земляного цвета, кожа рябоватая и в морщинах; форма лица длинная, черты некрасивые; она щурила глаза, и без того небольшие. Волосы были коротко острижены и причесаны, как у мужчин. Манеры у нее были мужские: она села на диван... уперла одну руку в колено, а в другой держала длинный чубук и покуривала» - такой не слишком лестный портрет Дуровой оставила писательница и мемуаристка Авдотья Панаева, гражданская жена Николая Некрасова (историю любви Некрасова и Панаевой читайте ), и сделала это, возможно, не без зависти к более высоким оценкам личных и литературных заслуг современницы. А драматург Николай Васильевич Сушков не скрывал раздражения курящим табак из своей гусарской трубки «заслуженным воином», который еще «вздумал... прибавить лавры писателя». В обидчивости она до конца оставалась женщиной. Сама записала, как уже после отставки обиделась на аристократку, которая, высказывая все уважение заслуженному воину, отпустила гостью из дома под проливной дождь, не предложив одну из многих карет, - больше она в этот дом не хаживала.

С 1841 года до конца жизни Надежда Андреевна безвыездно жила в Елабуге в маленьком домике. Одна, но не одинокая - с собаками и кошками. К сожалению, не могла держать строевых коней. Приняв в 1806 году мужское имя, она не отказалась от него до конца жизни.

Умерла Надежда Дурова 21 марта 1866 года. Предали земле тело отставного штаб-ротмистра Литовского уланского полка А. Александрова со всеми положенными воинскими почестями - под ружейный салют и хор полковых певчих. Странным было лишь то, что отпели ее как Надежду Дурову, хотя она завещала отпевать себя как раба Божьего Александра. Но священник не стал нарушать церковные правила.

Памятник кавалерист-девице Надежде Дуровой в Елабуге

Эдда Забавских,
Gala Биография, №2, 2015

ДУРОВА, НАДЕЖДА АНДРЕЕВНА (1783–1866) – первая в России женщина-офицер («кавалерист-девица»), писательница.

Родилась 17 сентября 1783 в Киеве в семье отставного гусарского ротмистра А.В.Дурова и Н.И.Дуровой (Александрович). Ее мать была разочарована рождением дочери вместо сына, и отдала ее на воспитание гусару Астахову, который привил девочке любовь к военному делу («Воспитатель мой, Астахов, по целым дням носил меня на руках, ходил со мной в эскадронную конюшню, сажал на лошадей, давал играть пистолетом, махать саблею»).

Выйдя в 18 лет замуж за чиновника 14 класса Сарапульского земского суда, Чернова, она в 20 лет (1802 или 1803) родила сына Ивана и, оставив мужа, переведенного служить в Ирбит, вернулась с ребенком в родительский дом. Здесь мать, по ее словам, все так же «постоянно жаловалась на судьбу пола находящегося под проклятием божьим, ужасными красками описывала участь женщин», отчего у Надежды возникло «отвращение к своему полу». В 1806 Дурова, в день своих именин пошла купаться, прихватив старую казацкую одежду. В нее она переоделась, а платье оставила на берегу. Родители решили, что она утонула, а она, переодевшись в мужское платье, присоединилась к направлявшемуся на войну с французами донскому казачьему полку. Она выдала себя за «помещичьего сына Александра Соколов».

В 1807 ее приняли «товарищем» (рядовым из дворян) в Коннопольский уланский полк под именем Александра Соколова. Полк в конце марта был направлен в Пруссию, откуда Дурова написала письмо отцу, прося прощения за свой поступок и требуя «позволить идти путём, необходимым для счастья». Отец Дуровой, получив от нее письмо, раскрывающее мотивы поступка, послал прошение к царю с просьбой разыскать дочь. По величайшему повелению Дурову, не раскрывая ее инкогнито, со специальным курьером отправили в Петербург. Там было принято решение оставить Надежду на службе, присвоить имя Александра Андреевича Александрова (его она и носила до смерти), зачислить корнетом в Мариупольский гусарский полк. За участие в боях и за спасение жизни офицера 1807 была награждена знаком отличия Военного ордена (солдатским Георгиевским крестом). В своих многолетних походах Дурова вела записки, которые позже стали основой для ее литературных произведений.

В 1811 Дурова перешла в Литовский уланский полк, в составе которого приняла участие в боевых действиях Отечественной войны, получила в Бородинском сражении контузию и была произведена в чин поручика. Была адъютантом (ординарцем) фельдмаршала М.И.Кутузова , прошла с ним до Тарутина. Участвовала в кампаниях 1813–1814, отличилась при блокаде крепости Модлине, в боях при Гамбурге. За храбрость получила несколько наград. Прослужив около десяти лет, в 1816 вышла в отставку в чине штаб-ротмистра. После отставки Дурова жила несколько лет в Петербурге у дяди, а оттуда уехала в Елабугу.

В Елабуге, «от нечего делать», занялась литературным трудом. Написала воспоминания на основе путевых записок (Кавалерист-девица. Происшествие в России , 1839), которые высоко оценил А.С.Пушкин . В жизни была нарушительницей канонов: носила мужской костюм, курила, коротко стригла волосы, при разговоре накидывала ногу на ногу и упиралась рукой в бок, да и именовала себя в мужском роде.

В 1842 вышла первая повесть о ее подвигах, написанная А.Я.Рыкачевым Надежда Дурова ; так она при жизни была признана уникумом. Сама же героиня жила в это время в Елабуге, забытая в том числе и выросшим сыном. В Елабуге она и умерла в 21 марта (2 апреля) 1866 в возрасте 83 лет. Хоронили ее, согласно завещанию, в мужском платье, с воинскими почестями на Троицком кладбище Елабуги.

В советское время Дурова послужила прототипом главной героини пьесы Александра Гладкова Давным-давно Шурочки Азаровой. Пьеса впервые была поставлена в 1941 в блокадном Ленинраде. По ней Э.А.Рязанов снял кинофильм Гусарская баллада . На основе либреттно А.Гладкова А.В.Богатыревым написана опера Надежда Дурова (1957). Потомки Дуровой – Владимир, Анатолий и ныне живущая Наталья Дуровы – стали всемирно-известной фамилией цирковых дрессировщиков.

Сочинения: Дурова Н.А. Избранные сочинения кавалерист-девицы . М., 1988.

Наталья Пушкарева