Ненависть направлена к врагу,
Вот любовь – прощает все измены,
И она – мучительный недуг.
Эта книга – раскаленный уголь.
Видишь грудь отверстую мою?
Мы во имя ненавидим друга,
Мы во имя проклянем семью.
Анна Баркова
Училась в гимназии в Иваново-Вознесенске (где её отец работал швейцаром); с 1918 г. сотрудничала в ивановской газете «Рабочий край» под руководством А. К. Воронского. Выступала в печати со стихами, которые были замечены и высоко оценены прежде всего «левой» критикой. В 1922 г. переезжает в Москву по приглашению А. В. Луначарского, секретарём которого недолгое время работает; позднее, вследствие конфликта, покидает его секретариат и пытается устроиться в различные газеты и издательства Москвы.
В 1922 году выходит её единственная прижизненная книга стихов «Женщина» (с восторженным предисловием Луначарского), в следующем году отдельным изданием публикуется пьеса «Настасья Костер».
Начало 1920-х гг. - вершина официального признания Барковой; её стихи становятся широко известны, о ней начинают говорить как о «пролетарской Ахматовой», выразительнице «женского лица» русской революции. Её лирика этих лет действительно глубоко оригинальна, она эффектно выражает мятежные (революционные и богоборческие) устремления «сражающейся женщины», виртуозно используя богатый арсенал поэтической техники (в частности, прочно утвердившиеся к тому времени в русской поэзии дольник и акцентный стих).
Однако мятежная натура Барковой довольно быстро приводит её к глубокому конфликту с советской действительностью. Она не может найти себе место в официальных литературных и окололитературных структурах.
Пропитаны кровью и желчью
Наша жизнь и наши дела.
Ненасытное сердце волчье
Нам судьба роковая дала.
Разрываем зубами, когтями,
Убиваем мать и отца,
Не швыряем в ближнего камень-
Пробиваем пулей сердца.
А! Об этом думать не надо?
Не надо - ну так изволь:
Подай мне всеобщую радость
На блюде, как хлеб и соль.
1925
В конце 1934 г. её арестовывают в первый раз и заключают на пять лет в Карлаг (1935-1939), в 1940-1947 гг. она живёт под административным надзором в Калуге, где в 1947 г. её арестовывают повторно и на этот раз заключают в лагерь в Инту, где она находится до 1956 г. В этот период поэтесса писала о себе так
Да. Я стала совсем другая,
Не узнают друзья меня.
Но мороз иногда обжигает
Жарче солнца, больнее огня.
1954
В 1956-1957 годах жила на Украине в поселке Штеровка близ города Луганска.
13 ноября 1957 года, несмотря на «оттепель», её арестовывают в третий раз (как и прежде, по обвинению в антисоветской агитации) и заключают в лагерь в Мордовии (1958-1965).
С 1965 года живёт в Москве, в коммунальной квартире, получая небольшую пенсию.
Все эти годы Анна Баркова продолжает писать стихи, многие из которых достигают большой художественной силы и входят в число важнейших документов «лагерной литературы» советского периода.
В переулке арбатском кривом
Очень темный и дряхлый дом
Спешил прохожим угрюмо признаться:
«Здесь дедушка русской авиации».
А я бабушка чья?
Пролетарская поэзия внучка моя -
Раньше бабушки внучка скончалась -
Какая жалость!
1975
Публикация её произведений началась только в 1990-е гг.; несколько сборников стихов были изданы в Иванове и в Красноярске. Одно из наиболее полных изданий - книга «…Вечно не та» (М.: Фонд Сергея Дубова, 2002). Опубликованы также дневники и проза Барковой («Восемь глав безумия»: Проза. Дневники. М.: Фонд Сергея Дубова, 2009).
Значительная часть литературного наследия Анны Барковой не опубликована.
Передача, посвященная поэтессе Анна Барковой, вышла на Радио "Свобода" 09.08.2011. Несколько фрагментов из нее приведу ниже.
"1 декабря 1934 года, как известно, был выстрелом убит Сергей Миронович Киров в Ленинграде, и начались аресты, повсеместные и повальные. Анна Баркова пала жертвой преследования и поисков врагов. Ее арестовали в декабре 1934 года и в марте 1935 она оказалась в Бутырском изоляторе, откуда написала наркому внутренних дел письмо с просьбой не ссылать ее, а подвергнуть высшей мере наказания, расстрелу. Почему? Потому что она писала, что больна и не выдержит тюремных и лагерных условий. Повод, по которому она была арестована, был довольно простой и распространенный в то время - ходили разговоры между собой о том, кто же убил Сергея Мироновича Кирова, и Баркова бросила сквозь зубы: ""Не того убили!"". Вообще она была невероятно остра и несдержанна на язык. Итак, начался первый барковский срок, который продолжался пять лет - с 1934 по 1939 год - и тогда в ее поэзии появились еще более устрашающие, метафизически устрашающие нотки."
"...на пять лет Анна Баркова попала в Карлаг, где она провела период с 1935 по 1939 год. В 1940 году она поселилась в Карлаге под административным надзором, где прожила до 1947 года. Здесь есть интересная деталь. Когда началась война, местное ГБ, как бы оно ни называлось в то время, пришло проверять политически неблагонадёжных на предмет возможной измены, возможного предательства на тот случай, если враг будет совсем рядом или уже практически в городе. И она была подвергнута, скажем современным языком, собеседованию. Но даже гебисты, даже в то время, даже несмотря на то, она отсидела 5 лет как политически неблагонадежная, вынуждены были признать, что понятия измены и предательства были столь чужды ее характеру, что дальше этого собеседования-разговора дело не пошло, от нее отстали. В 1947 году ее арестовали повторно... Но за несколько месяцев до этого, летом 1947 она засобиралась в Москву, уж больно тошна была ей ее Калуга, она ее ненавидела, и у нее зародилась идея поселиться на родине, в Иваново. Но для этого она отправилась в Москву поговорить с некоторыми людьми, знакомыми, друзьями, которым она доверяла и у которых она хотела как бы проверить правильность своего решения. Но этим планам не суждено было сбыться, потому что ее арестовали по доносу калужской квартирной хозяйки и ее дочери. Доносчицы писали, что Баркова "мрачно пишет о советской действительности и злобно высказывается по адресу товарища Сталина". Ну, коммунальная квартира, так что все разговоры были слышны. Ей дали десять лет лагеря и поражение в правах на пять лет после отбытия наказания. Она попала в знаменитый лагерь Абезь и, как пишут некоторые немногочисленные биографы Барковой, в частности, Олег Хлебников и Лев Аннинский, в Абези душа Барковой ожила. Она была окружена людьми, которые могли по достоинству оценить незаурядность ее натуры. И начались стихи."
Загон для человеческой скотины.
Сюда вошел - не торопись назад.
Здесь комнат нет. Убогие кабины.
На нарах бирки. На плечах - бушлат.
И воровская судорога встречи,
Случайной встречи, где-то там,
в сенях.
Без слова, без любви. К чему здесь речи?
Осудит лишь скопец или монах.
На вахте есть кабина для свиданий,
С циничной шуткой ставят там
кровать:
Здесь арестантке, бедному созданью,
Позволено с законным мужем спать.
Страна святого пафоса и стройки,
Возможно ли страшней и проще пасть –
Возможно ли на этой подлой койке
Растлить навек супружескую страсть!
Под хохот, улюлюканье и свисты,
По разрешенью злого подлеца…
Нет, лучше, лучше откровенный
выстрел,
Так честно пробивающий сердца.
"Освободилась Анна Баркова в 1956 году. Как приятно было бы сказать: вот "оттепель", исторические съезды КПСС, развенчание культа личности, все хорошо, страна идет другим путем. Мы, правда, знаем, что потом, в 60-70-е, все повернется, но пока, хотя бы несколько лет - ничего подобного. В 1956 году Анна Баркова, освободившись, поселилась в поселке Штеровка близ Луганска на Украине, и уже 13 ноября 1957 года, несмотря на ""оттепель"", ее арестовывают в третий раз и заключают в лагерь в Мордовии, как и прежде. по обвинению в антисоветской агитации. Кстати, здесь нужно сказать, что в районе Луганска Анна Баркова оказалась опасаясь именно такого развития событий. Она была Москве в 1956 году, жила у друзей, и когда она увидела подготовку ко Всемирному фестивалю молодежи и студентов, очевидно острым нюхом уже старой зэчки поняла, что начнут проверять всех, кто находится в столице, это будет означать дополнительную бдительность органов и, чтобы никого не подводить, она и уехала на Украину, в Луганск. Но ее это не спасло. Как я уже говорил, в ноябре 1957 года она была арестована в третий раз...На этот раз произошла действительно страшная какая-то история, чудовищная несправедливость и настоящее несчастье для Анны Александровны, если можно называть очередную посадку таким уже несчастьем по сравнению с двумя другими, которые она пережила. Говорят о причинах ее ареста разное, кто-то говорит, что это был очередной донос, в котором сообщалось, что она слушает ""Голос Америки"", кто-то говорил, что, получив в этой Штеровке свои реабилитационные бумаги по почте, Анна Александровна кому-то послала какое-то письмо, в котором выразила то ли недовольство по поводу не печатания ее, то ли по поводу отзыва какой-то редакции, то ли комментировала не приходившие слишком долго эти бумаги о реабилитации. Короче говоря, за ней следили, письмо было перехвачено, перлюстрировано, прочитано и Баркова была арестована в очередной раз. То есть после 20-го Съезда, через полтора года после этого, когда, казалось бы, все, кто мог, все невинно осужденные, а также и ""преступники"", те, кто проходили по политической статье, по 58-й, были отпущены на свободу, И - нет - Баркова снова получила срок - 8 лет. И эти восемь лет действительно доконали ее. Она не скончалась в лагере в эти годы, но ее душевное и психическое состояние было действительно на грани нормальности. О Барковой лагерного периода существует целый ряд воспоминаний, были уже годы вегетарианские даже в самих лагерях, и люди, вышедшие из этих лагерей, смогли опубликовать свои мемуары, кто быстро, кто не так быстро."
"...несколько слов о 1956-57 годах, когда Анна Баркова жила под Луганском на свободе. Дело в том, что относительно недавно были опубликованы и продолжают публиковаться произведения Барковой, которые никогда не были напечатаны ранее, и которые сохранились зачастую чудом. Я в одной из статей даже прочел теплые слова в адрес тех следователей органов госбезопасности, которые не выбросили и не выбрасывали (учитывая, что речь идет о трех сроках) произведения Барковой, а подшивали их к делу в качестве вещественных доказательств. И вот теперь, когда эти дела были раскрыты, рассекречены, нам предоставилась возможность познакомиться с этими произведениями. Я не знаю, можно ли действительно благодарить за что-то следователей КГБ, я, скорее, поблагодарю случай или судьбу, которая распорядилась так, что эти произведения до нас дошли. И, разумеется, тех исследователей творчества Барковой, которые в разных городах, прежде всего, в Иваново-Вознесенске делают все для того, чтобы сохранить ее наследие.
Так вот, в 1957 году Анна Баркова начала писать много прозы. Прозу она писала и до этого, но вот здесь как будто открылись какие-то ворота, какой-то шлюз. Я уже говорил о ее пророческом даре и всех, кто сомневается в моих словах, отсылаю к ее повести "Как делается луна". Когда я читал эту небольшую повесть, она меньше 100 страниц, причем небольшого книжного формата. Это другая книга Анны Барковой, не та, о которой я говорил, она называется "Восемь глав безумия. Проза и дневники", и тоже издана Фондом Сергея Дубова в Москве, но уже относительно недавно, в 2009 году. Туда вошли произведения, которые не вошли в предыдущий том, частично не вошли.
Так вот, когда я читал эту небольшую повесть, я в какой-то момент начал подхихикивать, потому что я вдруг понял, что я читаю историю ГКЧП, я читаю историю переворота. Удачного, неудачного - я не буду раскрывать сюжет повести, но это то, что совсем недавно я наблюдал. И потом то, где меня не было, то есть переговоры участников, были опубликованы в советской еще в то время прессе, а, может, уже российской прессе, и совпадение некоторых фраз, некоторых абзацев было почти текстуальным. Потом я вдруг понял, что я читаю не историю ГКЧП, я читаю историю того, что было после ГКЧП, я читаю историю России, которая перевернулась, когда к власти пришла другая элита (может, демократическая, может, не демократическая, сейчас не об этом разговор, речь идет о механизме смены власти), и когда я закончил радостно читать эту повесть, вдруг до меня дошло, что я читаю вещь, написанную в 1957 году, и это оценка не ГКЧП, не смены власти в СССР-России, а это повесть о том, как проводилась десталинизация. Я никогда больше не встречал ни одного, тем более - художественного произведения, где столь ясно было бы показано, что механизмы смены власти, механизмы закулисных игр, мотивация участников, в общем, раскладывается как дважды два, даже если у них разные цели, разные лозунги и разные итоги их деятельности. Повесть немножко страшная тем, что она показывает, к чему все придет. Не менее забавна, кстати, и тогда же написанная, в 1957 году (забавна не в смысле смешная, а в том смысле, что как-то неожиданно поворачивается вся история другой стороной) и повесть "Восемь глав безумия", которая дала название всей книге. Это довольно большой по меркам Барковой (120 с лишнем страниц) разговор героини с дьяволом. Я не думаю, что Анне Барковой в 1957 году была известна рукопись "Мастера и Маргариты", но сходство некоторых идей, некоторых поворотов, некоторых сюжетных ходов просто завораживает. В этой же книге опубликована впервые антиутопия Барковой "Освобождение Гынгуании".
Я считаю, что вся история фантастической литературы, вся история мировой антиутопии теперь должна читаться совершенно по-другому, потому что произведение Анны Барковой не может не стоять во дном ряду с теми великими произведениями, которые нам известны - "Мы" Замятина, "Великолепный новый мир" Хаксли, "1984 год" Орвелла и потом "роман-предупреждение" Стругацких. Вот между ними стоит повесть Барковой. Повторяю, читать ее обязательно, это просто необходимо.
Сейчас имени Барковой, слава богу, не грозит забвение - выходят книги, статьи о ней, спектакли, ей посвященные, проводятся выставки. И вышел диск на ее песни, который записала ленинградская исполнительница, бард, композитор Елена Фролова."
- 335 -Анна Александровна Баркова (16.V11.1901- 29.1V.1976) родилась в Иваново-Вознесенске в семье сторожа гимназии, в которой она потом училась.
С 1918 года начала печататься в областной газете «Рабочий край», а вскоре и в столичных журналах.
В 1922 г. вышла первая и единственная книга стихов Барковой «Женщина» с предисловием Луначарского.
Семь стихотворений Барковой вошли в сборник Ежова и Шамурина «Русская поэзия XX века. Антология русской лирики». М., 1925 г.
- 336 -Баркова печаталась в журналах «Красная новь», «Новый мир», «Красная нива», «Печать и революция»... С 1924 г. по 1929 г. она работала в «Правде».
Начинались тяжелые времена, а у Барковой был мятежный характер: она не умела молчать или говорить «да» там, где душа кричала «нет».
В декабре 1934 года Баркова была осуждена на 5 лет лагерей. В 1939 г. освобождена и отправлена в ссылку.
В годы войны судьба забросила ее в Калугу. Как и на что она гам жила - неизвестно.
В 1947 г. Баркова вновь арестована и осуждена на 10 лет ИТЛ. Отбывала этот срок по январь 1956 г. в Коми АССР, сначала в Инте, а потом в Абезе. Здесь мы встретились и долгое время были вместе.
В этом лагере было много незаурядных людей, но Анна Александровна и на таком фоне выделялась своей самобытностью, остротой суждений.
Небольшого роста, некрасивая, с хитрым прищуром, с вечной самокруткой во рту, в бахилах и не по размеру большом бушлате... Не имея родных «на воле», она не получала никакой помощи извне. Но никогда не жаловалась, держалась мужественно и не теряла чувства юмора.
Освободившись в 1956 году, Баркова приехала в Москву, но столица встретила ее неприветливо: ни прописки, ни крыши над головой она, несмотря на все хлопоты, не получила и по приглашению своей подруги, вместе с которой отбывала срок, переехала в Штеровку Луганской области. К этому времени Анна Александровна была реабилитирована.
Приятельница Барковой, портниха, шила на дому. Одна из заказчиц, задолжав за работу и не желая платить, донесла на Баркову и ее подругу. Нашлись и другие «свидетели», утверждавшие на суде, что обе они «опошляли советскую печать и радио». Так в пятьдесят седьмом году за 120 рублей Баркова и ее приятельница получили новый срок - по 10 лет лишения свободы.
В 1965 году Анна Александровна была реабилитирована и по этому делу, направлена в Потьму Мордовской АССР в инвалидный дом.
В 1967 году при содействии Твардовского и Федина Анна Александровна вернулась в Москву,
- 337 -получила комнату в коммунальной квартире на Суворовском бульваре, была принята в Литфонд, ей назначили пенсию в 75 рублей. Жизнь как будто начала налаживаться,
Каждое утро («как на работу»,- говорила она) шла в Дом книги на Калининском проспекте и всю свою пенсию тратила на книги. Они заполняли всю комнату. Подаренный кем-то старый холодильник никогда не включался: он тоже служил книжным шкафом.
Анна Александровна несколько раз предлагала свои стихи в разные московские журналы, но их нигде не принимали: «Нет оптимизма, нет жизнеутверждающего начала».
Несмотря на то что характер у Анны Александровны был не легкий, колючий, одинокой она не оставалась: люди к ней тянулись - том числе и молодежь.
Стихи Анны Александровны очень трудно собрать, а многие вообще пропали. Сколько стихов, написанных на клочках бумаги ее резким угловатым почерком, завертел, разбросал, унес «русский ветер»!
Иваново-Вознесенск
Отдел Народного Образования
В редакцию местной газеты
Тов. А. А. Барновой
Даже с риском Вам повредить похвалами, так как я знаю, что похвалы часто бывают губительны для молодых писателей,- я должен сказать, что остаюсь при установившемся моем о Вас мнении: у
- 339 -Вас богатые душевные переживания и большой художественный талант. Вам нужно все это беречь и развивать. Я вполне допускаю мысль, что Вы сделаетесь лучшей русской поэтессой за все пройденное время русской литературой, но, разумеется, это при условии чрезвычайного отношения к собственному дарованию.
МИЛЫЙ ВРАГ
У врагов на той стороне
Мой давний друг.
О смерть, прилети ко мне
Из милых рук.
Сижу, грустя на холме,
А у них - огни.
Тоскующую во тьме,
Мой друг, вспомяни!
Не травы ли то шелестят,
Не его ли шаги?
Нет, он не вернется назад,
Мы с ним - враги.
Сегодня я не засну...
А завтра, дружок,
На тебя я нежно взгляну
И взведу курок.
Пора тебе отдохнуть,
О, как ты устал!
Поцелует пуля в грудь,
А я - в уста.
Пропитаны кровью и желчью
Наша жизнь и наши дела.
Ненасытное сердце волчье
Нам судьба роковая дала.
Разрываем зубами, когтями,
Отрицание. Утверждение.
Утверждение. Отрицание.
Споры истины с заблуждением
Звезд насмешливое мерцание.
Ложь вчерашняя станет истиной,
Ложью истина станет вчерашняя.
Все зачеркнуто, все записано,
И осмеяно, и украшено.
В тяжком приступе отвращения
Наконец ты захочешь молчания,
Ты захочешь времен прекращения,
И наступит твое окончание.
В мертвом теле окостенение,
Это мертвым прилично и свойственно,
В мертвом взгляде все то же сомнение
И насильственное спокойствие.
ЛАКОНИЧНО
Лаконично, прошу - лаконично.
У читателя времени нет.
Солнце, звезды, деревья отлично
Всем знакомы с далеких лет.
Всем известно, что очень тяжко
Жить с друзьями и с жизнью врозь.
Все исписано на бумажках,
Все исчувствовано насквозь,
Всем известно, что юность - благо,
Но и старость полезна подчас,
Почему же скупая влага
Вдруг закапала едко из глаз?
ЧЕРНАЯ СИНЕВА
Сумерки холодные. Тоска.
Горько мне от чайного глотка.
Думы об одном и об одном,
И синеет что-то за окном.
- 352 -Тишина жива и не пуста.
Дышат книг сомкнутые уста,
Только дышат. Замерли слова,
За окном темнеет синева.
Лампа очень яркая сильна,
Синева вползает из окна.
Думы об одном и об одном.
Синева мрачнеет за окном.
Я густое золото люблю,
В солнце и во сне его ловлю,
Только свет густой и золотой
Будет залит мертвой синевой.
Прошлого нельзя мне возвратить,
Настоящим не умею жить.
У меня белеет голова,
За окном чернеет синева.
ГЕРОИ НАШЕГО ВРЕМЕНИ
Героям нашего времени
Не двадцать, не тридцать лет.
Тем не выдержать нашего бремени,
Мы герои, веку ровесники,
Совпадают у нас шаги.
Мы и жертвы, и провозвестники,
И союзники, и враги.
Ворожили мы вместе с Блоком,
Занимались высоким трудом.
Золотистый хранили локон
И ходили в публичный дом.
Разрывали с народом узы
И к народу шли в должники.
Надевали толстовские блузы,
Вслед за Горьким брели в босяки.
Мы испробовали нагайки
Староверских казацких полков
И тюремные грызли пайки
У расчетливых большевиков.
- 353 -Трепетали, завидя ромбы
И петлиц малиновый цвет,
От немецкой прятались бомбы,
На допросах твердили «нет».
Мы всё видели, так мы выжили,
Биты, стреляны, закалены,
Нашей родины, злой и униженной,
Злые дочери и сыны.
ОТРЕЧЕНИЕ
От веры или от неверия
Отречься, право, все равно.
Вздохнем мы с тихим лицемерием
Что делать? Видно, суждено.
Все для того, чтобы потомство
Текло в грядущее рекой,
С таким же кротким вероломством
С продажной нищенской рукой.
Мы окровавленного бога
Прославим рабским языком,
Заткнем мы пасть свою убогую
Господским брошенным куском.
И надо отрекаться, надо
Во имя лишних дней, минут.
Во имя стад мы входим в стадо,
Целуем на коленях кнут.
Такая злоба к говорящей своре,
Презрение к себе, к своей судьбе.
Такая нежность и такая горечь
В мир брошенную - бросят в бездну,
И это назовется вечным сном.
А если вновь вернуться? Бесполезно:
Родишься Ты во времени ином.
- 354 -И я тебя не встречу, нет, не встречу,
В скитанья страшные пущусь одна.
И если это возвращенье - вечность,
Она мне не нужна.
Жил в чулане, в избушке, без печки,
В Иудее и Древней Греции.
«Мне б немного тепла овечьего,
Серной спичкой могу согреться».
Он смотрел на звездную россыпь,
В нищете своей жизнь прославил.
Кто сгубил жизнелюба Осю,
А меня на земле оставил?
Проклинаю я жизнь такую,
Но и смерть ненавижу истово,
Неизвестно, чего взыскую,
Неизвестно, зачем воинствую.
И, наверно, в суде последнем
Посмеюсь про себя ядовито,
Что несут серафимы бредни
И что арфы у них разбиты.
И что мог бы Господь до Процесса
Все доносы и дрязги взвесить.
Что я вижу? Главного беса
На прокурорском месте.
Помилуй,боже, ночные души.
Не помню чье
Прости мою ночную душу
И пожалей.
Кругом всё тише, и всё глуше,
И всё темней.
- 355 -Я отойду в страну удушья,
В хмарь ноября.
Прости мою ночную душу,
Любовь моя.
Спи. Сон твой хочу подслушать,
Тревог полна.
Прости мою ночную душу
Училась в гимназии в Иваново-Вознесенске (где её отец работал швейцаром); с 1918 г. сотрудничала в ивановской газете «Рабочий край» под руководством А. К. Воронского. Выступала в печати со стихами, которые были замечены и высоко оценены прежде всего «левой» критикой. В 1922 г. переезжает в Москву по приглашению А. В. Луначарского, секретарём которого недолгое время работает; позднее, вследствие конфликта, покидает его секретариат и пытается устроиться в различные газеты и издательства Москвы.
В 1922 году выходит её единственная прижизненная книга стихов «Женщина» (с восторженным предисловием Луначарского), в следующем году отдельным изданием публикуется пьеса «Настасья Костер».
Начало 1920-х гг. - вершина официального признания Барковой; её стихи становятся широко известны, о ней начинают говорить как о «пролетарской Ахматовой», выразительнице «женского лица» русской революции. Её лирика этих лет действительно глубоко оригинальна, она эффектно выражает мятежные (революционные и богоборческие) устремления «сражающейся женщины», виртуозно используя богатый арсенал поэтической техники (в частности, прочно утвердившиеся к тому времени в русской поэзии дольник и акцентный стих).
Однако мятежная натура Барковой довольно быстро приводит её к глубокому конфликту с советской действительностью. Она не может найти себе место в официальных литературных и окололитературных структурах.
В конце 1934 г. её арестовывают в первый раз и заключают на пять лет в Карлаг (1935-1939), в 1940-1947 гг. она живёт под административным надзором в Калуге, где в 1947 г. её арестовывают повторно и на этот раз заключают в лагерь в Инту, где она находится до 1956 г. В этот период поэтесса писала о себе так
В 1956-1957 годах жила на Украине в поселке Штеровка близ города Луганска.
13 ноября 1957 года, несмотря на «оттепель», её арестовывают в третий раз (как и прежде, по обвинению в антисоветской агитации) и заключают в лагерь в Мордовии (1958-1965).
С 1965 года живёт в Москве, в коммунальной квартире, получая небольшую пенсию.
Все эти годы Анна Баркова продолжает писать стихи, многие из которых достигают большой художественной силы и входят в число важнейших документов «лагерной литературы» советского периода.
Публикация её произведений началась только в 1990-е гг.; несколько сборников стихов были изданы в Иванове и в Красноярске. Одно из наиболее полных изданий - книга «…Вечно не та» (М.: Фонд Сергея Дубова, 2002). Опубликованы также дневники и проза Барковой («Восемь глав безумия»: Проза. Дневники. М.: Фонд Сергея Дубова, 2009).
Песни на стихи Барковой исполняет Елена Фролова.
Значительная часть литературного наследия Анны Барковой не опубликована.
Публикации
- Женщина: Стихи. - Пг.: Гиз, 1922. - 96 с. Предисл. А. Луначарского (воспроизведено в сб. Возвращение).
- Настасья Костер. - М.-Пг., 1923. Пьеса.
- Возвращение: Стихотворения. - Иваново, 1990. - 196 с. Сост. А. Агеев, Л. Садыга, Л. Таганов. Предисл. Л. Таганова.
- Избранные стихи - Красноярск: ИПК «ПЛАТИНА», 1998. - 75 с. Серия «Поэты свинцового века».
- …Вечно не та. - М.: Фонд Сергея Дубова, 2002. - 624 с.
- Вестник РХД, № 121 (1977), с.287-293.
- «Огонек», № 35, 1988, с.36.
- «Волга», № 3, 1991, с.78-80.
- «Литературное обозрение», № 8, 1991.
- «Вопросы литературы», 1997, № 6. Семь писем Барковой 1922-1975 гг. к ее подруге К. И. Соколовой (1900-1984) и пять писем 1957-1967 гг. к Т. Г. Цявловской (1897-1978).
- Анна Баркова: Сто лет одиночества // «Новый мир», № 6, 2001. Публикация и предисловие Л. Н. Таганова.
- День поэзии. 1989. С.52-53.
- Лазурь. Вып.1. М., 1989.
- Средь других имен, с.95-124. (Название этой антологии поэтов-узников ГУЛАГа - цитата из стихотворения Анны Барковой.)
- Лучшие стихи года [по мнению литературных критиков Л. Барановой, В. Кожинова, И. Ростовцевой, П. Ульяшова]. - М.: Молодая гвардия, 1991. С.171-172. 2 стихотворения в разделе Ростовцевой.
- РПМ, с.158.
- СТР, с.362-363.
- РПА, с.277-278.
- Сто одна поэтесса Серебряного века. Антология /Сост. и биогр. статьи М. Л. Гаспаров, О. Б. Кушлина и Т. Л. Никольская. - СПб.: ДЕАН, 2000. С.21-24. 4 стихотворения 20-х годов.
- От символистов до обэриутов. Поэзия русского модернизма. Антология. Книга 2 /Сост. А. С. Карпов, А. А. Кобринский, О. А. Лекманов. - М.: Эллис Лак, 2000; 2002. С.486. Отношусь к литературе сухо…
- Поэзия второй половины XX века /Сост. И. А. Ахметьев, М. Я. Шейнкер. - М.: СЛОВО/SLOVO, 696 с. 2002 С.30-35. ISBN 585050379X35
- Поэзия узников ГУЛАГа, с.228-233 издательство: МФД: Материк 2005 ISBN 5-85646-111-8
- Антология самиздата. Том 1, кн. 1. С.114-121.
- Мы - летописцы Пимены и нам не надо имени. - М.: («Аванглион», 2007) «РуПаб+», 2009. Издание 2-е, доп. (Т. И. Исаевой). С.10-14. 4 стихотворения 1920-х гг.
- Русские стихи 1950-2000 годов. Т.1. С.75-79.
Моя мать, Баркова Елена Павловна, всю жизнь проработала в издательстве “Наука”.
Мой отец, Яковенко Леонид Аронович, архитектор, автор проекта Палеонтологического музея в Москве, лауреат Госпремии 1993 года (его сайт).
Издранные факты биографии: окончила школу № 625 и художественную школу № 3, поступила на филологический факультет МГУ, коий и окончила с отличием. Училась у Никиты Ильича Толстого, одного из крупнейших наших славистов и правнука Льва Николаевича.
Дипломная работа была посвящена мифологическим клише в русских былинах и защищалась по кафедре общего и сравнительно-исторического языкознания, ибо кафедра русского фольклора воспринять компаративистику была не в состоянии.
В 1990-1993 годах преподавала в Школе юного филолога, читала курс “Николай Рерих. Духовный поиск” – фактически, курс мировой мифологии и буддизма, тематически организованный вокруг имени Рериха. Потом на основе этого курса был создан курс в УНИКе.
После окончания филфака была дважды не допущена в аспирантуру, причем второй раз – даже до сдачи документов (!), несмотря на то, что была положительная резолюция проректора МГУ. Столь лютым отторжением горжусь.
С сентября 1993 года и по сей день преподаю в Институте истории культур (УНИК), считаю его одним из лучших вузов Москвы, причем не только по уровню профессуры, но и по уровню студентов. Основной предмет - мировая мифология.
В 1995 году активно подвизалась в Госдуме в связи с проектом по эколого-экономическому региону Алтай; имею правительственную благодарность. Статья 50 Конституции республики Алтай написана на основе моих разработок.
Примерно с 1996 года училась у С.Ю. Неклюдова, под руководством которого в 2003 году защитила кандидатскую диссертацию.
В 1997 году написала тханку Шамбалы – буддийскую икону, воссозданное знамя Центрально-азиатской экспедиции Рерихов. Картина находится в хранении Музея им. Н.К. Рериха (Москва), в котором я работала в 1998-2009 гг. в научно-просветительском отделе (пока он там был).
В декабре 2000 года родилась дочь Любовь.
В 2002 году мой перевод книги Ю.Н. Рериха "Тибетская живопись", к которому было мною написано приложение "Буддийская живопись...", был удостоен диплома АСКИ "Лучшие книги года".
С 2008 года занимаюсь коллекционированием японских кимоно, а также гравюр, живописи сумиё-э, предметов прикладного искусства. Первая выставка коллекции "Тысяча и одно кимоно" прошла в сентябре 2008 года в Третьяковской галерее (в рамках фестиваля "Пути совершенства"), с декабря 2008 года сотрудничаю с проектом "Самураи. Art of War". В ноябре 2012 года мы открыли первую совместную выставку "Кимоно. Три века японской моды" в Киеве. Всего за 4 года экспонирования коллекции прошло около 20 выставок (как в составе фестивалей, так и отдельных) на площадках Москвы, Киева, Санкт-Петербурга, Оренбурга, Омска, Рязани, Пятигорска, Сочи, Геленджика.
В 2011 году приступила к разработке курса истории русской литературы для Института современной журналистики. Курс получил почти официальное название "Русская литература от олдового Нестора до нестарых Олди" и состоит из трех частей: "Старье" (древнерусская и XVIII век), "Училка" (классическая русская литература) и "Креатифф" (Серебряный век, советская и современная). Благодаря вопиющей антиакадемичности несет студентам глубокие знания.
Весной 2012 года получила должность профессора и заведующей кафедрой культурологии Института УНИК.
Основные научные публикации:
книги и брошюры
статьи
переводы
Основные институтские курсы:
О портале. Миф.Ру был открыт 2 марта 2005 года. Изначально он создавался как домашняя страничка, собрание моих научных (и творческих) работ, но потом разросся за счет научной библиотеки и галерей. Название пишется с одной ошибкой (mith, а не myth), поскольку правильный адрес давно кем-то занят, хотя не используется.
Все достоинства портала обусловлены тем, что его хозяйка (она же вебмастер) – гуманитарий; все технические недостатки – тем же самым:-)
На сегодняшний день тематика Миф.Ру, помимо собственно мифологии и эпоса, - это история культуры, отдельно буддология, а также литература и живопись фэнтези. Столь странный и неравномерный принцип объясняется тем, что Миф.Ру по-прежнему остается “домашней страничкой” (только очень большой), отражающей мои сугубо субъективные интересы. С осени 2006 года особое место здесь занимают материалы, посвященные .
В 2009 году портал входил в число 300 самых посещаемых сайтов Рунета в категории “Культура”. Потом хозяйка ушла в реал, и "Миф" потихоньку оброс мхом;)
В бараке
Я не сплю. Заревели бураны
С неизвестной забытой поры,
А цветные шатры Тамерлана
Там, в степях...
И костры, костры.
Возвратиться б монгольской царицей
В глубину пролетевших веков.
Привязала б к хвосту кобылицы
Я любимых своих и врагов.
Поразила бы местью дикарской
Я тебя, завоеванный мир,
Побежденным в шатре своем царском
Я устроила б варварский пир.
А потом бы в одном из сражений,
Из неслыханных оргийных сеч
В неизбежный момент пораженья
Я упала б на собственный меч.
Что, скажите, мне в этом толку,
Что я женщина и поэт?
Я взираю тоскующим волком
В глубину пролетевших лет.
И сгораю от жадности странной
И от странной, от дикой тоски.
А шатры и костры Тамерлана
От меня далеки, далеки.
1935 год. Караганда
Вера Фингер
Ветер мартовский, мартовский ветер
Обещает большой ледоход.
А сидящего в пышной карете
Смерть преследует, ловит, ждет.
Вот он едет. И жмется в кучи
Любопытный и робкий народ.
И осанистый царский кучер
Величаво глядит вперед.
Он не видит, что девушка нежная,
Но с упрямым не девичьим лбом,
Вверх взметнула руку мятежную
С мирным знаменем, белым платком.
Ни зевакой, ни бойкой торговкой
Ты на месте том не была.
Только ум и рука твоя ловкая
Это дело в проекте вела.
Эх вы, русские наши проекты
На убийство, на правду, на ложь!
Открывая новую секту,
Мы готовим для веры чертеж.
Не была там, но дело направила
И дала указанье судьбе.
Там ты самых близких оставила,
Самых близких и милых тебе.
А потом вашу жизнь, и свободу,
И кровавую славную быль
Пронизал, припечатал на годы
Петропавловский острый шпиль.
А потом всё затихло и замерло,
Притаилась, как хищник, мгла.
В Шлиссельбургских секретных камерах
Жизнь созрела и отцвела.
Переезды, патетика встреч,
Чьи-то речи, звучащие пылко,
И усталость надломленных плеч.
Жутко, дико в открытом пространстве,
В одиночке спокойно шагнешь.
И среди европейских странствий
Била страшная русская дрожь.
Но тревожили бомбы террора
Тех, кто мирным покоился сном,
Ночь глухую российских просторов
Озаряя мгновенным огнем.
Да, у вас появился наследник,
Не прямой и не цельный, как вы.
Ваша вера - и новые бредни,
Холод сердца и страсть головы.
Вам, упорным, простым и чистым,
Были странно порой далеки
Эти страстные шахматисты,
Математики, игроки.
Властолюбцы, иезуиты,
Конспирации мрачной рабы,
Всех своих предававшие скрыто
На крутых подъемах борьбы.
В сатанинских бомбовых взрывах
Воплощал он народный гнев, -
Он, загадочный, молчаливый,
Гениальный предатель Азеф.
Но не вы, не они. Кто-то третий
Русь народную крепко взнуздал,
Бунт народный расчислил, разметил
И гранитом разлив оковал.
Он империю грозную создал,
Не видала такой земля.
Загорелись кровавые звезды
На смирившихся башнях Кремля.
И предательских подвигов жажда
Обуяла внезапно сердца,
И следил друг за другом каждый
У дверей, у окна, у крыльца.
Страха ради, ради награды
Зашушукала скользкая гнусь.
Круг девятый Дантова ада
Заселила советская Русь.
Ты молчала. И поступью мерной
Сквозь сгустившийся красный туман
Шла к последним товарищам верным
В клуб музейных политкаторжан.
Но тебе в открытом пространстве
Было дико и страшно, как встарь.
В глубине твоих сонных странствий
Появлялся убитый царь.
И шептала с мертвой улыбкой
Ненавистная прежде тень:
«Вот ты видишь, он был ошибкой,
Этот мартовский судный день.
Вы взорвали меня и трон мой,
Но не рабство сердец и умов,
Вот ты видишь, рождаются сонмы
Небывалых новых рабов».
Просыпалась ты словно в агонии,
Задыхаясь в постельном гробу,
С поздней завистью к участи Сони,
И к веревке ее, и столбу.
Возвращение
Вышел Иван из вагона
С убогой своей сумой.
Народ расходился с перрона
К знакомым, к себе домой.
Иван стоял в раздумье,
Затылок печально чесал,
Здесь, в этом вокзальном шуме,
Никто Ивана не ждал.
Он, сгорбившись, двинулся в путь
С убогой своей сумой,
И било в лицо и в грудь
Ночною ветреной тьмой.
На улицах было тихо,
И ставни закрыли дома,
Как будто бы ждали лиха,
Как будто бы шла чума.
Он шел походкой не спорой,
Не чуя усталых ног.
Не узнал его русский город,
Не узнал и узнать не мог.
Он шел по оврагам, по горкам,
Не чуя натруженных ног,
Он шел, блаженный и горький,
Иванушка-дурачок.
Из сказок герой любимый,
Царевич, рожденный в избе,
Идет он, судьбой гонимый,
Идет навстречу судьбе.
Восемь лет, как один годочек...
Восемь лет, как один годочек,
Исправлялась я, мой дружочек.
А теперь гадать бесполезно,
Что во мгле - подъем или бездна.
Улыбаюсь навстречу бедам,
Напеваю что-то нескладно,
Только вместе ни рядом, ни следом
Не пойдешь ты, друг ненаглядный.
Где верность какой-то отчизне...
Где верность какой-то отчизне
И прочность родимых жилищ?
Вот каждый стоит перед жизнью -
Могуч, беспощаден и нищ.
Вспомянем с недоброй улыбкой
Блужданья наивных отцов.
Была роковою ошибкой
Игра дорогих мертвецов.
С покорностью рабскою дружно
Мы вносим кровавый пай
Затем, чтоб построить ненужный
Железобетонный рай.
Живет за окованной дверью
Во тьме наших странных сердец
Служитель безбожных мистерий,
Великий страдалец и лжец.
Герои нашего времени
Героям нашего времени
Не двадцать, не тридцать лет.
Тем не выдержать нашего времени,
Мы герои, веку ровесники,
Совпадают у нас шаги.
Мы и жертвы, и провозвестники,
И союзники, и враги.
Ворожили мы вместе с Блоком,
Занимались высоким трудом.
Золотистый хранили локон
И ходили в публичный дом.
Разрывали с народом узы
И к народу шли в должники.
Надевали толстовские блузы,
Вслед за Горьким брели в босяки.
Мы испробовали нагайки
Староверских казацких полков
И тюремные грызли пайки
У расчетливых большевиков.
Трепетали, завидя ромбы
И петлиц малиновый цвет,
От немецкой прятались бомбы,
На допросах твердили «нет».
Мы всё видели, так мы выжили,
Биты, стреляны, закалены,
Нашей родины злой и униженной
Злые дочери и сыны.
Днем они все подобны пороху...
Днем они все подобны пороху,
А ночью тихи, как мыши.
Они прислушиваются к каждому шороху,
Который откуда-то слышен.
Там, на лестнице... Боже! Кто это?
Звонок... К кому? Не ко мне ли?
А сердце-то ноет, а сердце ноет-то!
А с совестью - канители!
Вспоминается каждый мелкий поступок,
Боже мой! Не за это ли?
С таким подозрительным - как это глупо!
Пил водку и ел котлеты!
Утром встают. Под глазами отеки.
Но страх ушел вместе с ночью.
И песню свистят о стране широкой,
Где так вольно дышит... и прочее.
Дурочка
Я сижу одна на крылечке, на крылечке,
И стараюсь песенку тинькать.
В голове бегает, кружится человечек
И какой-то поворачивает винтик.
Я слежу вот за этой серенькой птичкой…
Здесь меня не увидит никто.
Человечек в голове перебирает вещички,
В голове непрестанное: ток, ток.
«Это дурочка», – вчера про меня шепнули,
И никто не может подумать о нём.
А, чудесная птичка! Гуленьки, гули!
Человечек шепчет: «Подожги-ка свой дом».
Голова болит из-за тебя, человечек.
Какой вертлявый ты, жужжащий! Как тонок!
Вытащу тебя, подожгу на свечке,
Запищишь ты, проклятый, как мышонок.
Если б жизнь повернуть на обратное...
Если б жизнь повернуть на обратное,
Если б сызнова все начинать!
Где ты, “время мое невозвратное”?
Золотая и гордая стать!
Ну, а что бы я все-таки делала,
Если б новенькой стала, иной?
Стала б я на все руки умелая,
С очень гибкой душой и спиной.
Непременно пролезла бы в прессу я,
Хоть бы с заднего - черт с ним! - крыльца,
Замечательной поэтессою,
Патриоткою без конца.
Наторевши в Священном Писании,
Я разила бы ересь кругом,
Завела бы себе автосани я
И коттеджного облика дом.
Молодежь бы встречала ощерясь я
И вгоняя цитатами в дрожь,
Потому что кощунственной ересью
Зачастую живет молодежь.
И за это большими медалями
На меня бы просыпалась высь,
И быть может, мне премию дали бы:
Окаянная, на! Подавись!
Наконец, благодарная родина
Труп мой хладный забила бы в гроб,
В пышный гроб цвета красной смородины.
Все достигнуто. Кончено, стоп!
И внимала бы публика видная
Очень скорбным надгробным словам
(Наконец-то подохла, ехидная,
И дорогу очистила нам!):
Мы украсим, друзья, монументами
Этот славный и творческий путь...
И потом истуканом цементным мне
Придавили бы мертвую грудь.
И вот это, до дури пошлое,
Мы значительной жизнью зовем.
Ах, и вчуже становится тошно мне
В арестантском бушлате моем.
Хорошо, что другое мне выпало:
Нищета, и война, и острог.
Что меня и снегами засыпало,
И сбивало метелями с ног.
И что грозных смятений созвездия
Ослепляют весь мир и меня,
И что я доживу до возмездия,
До великого судного дня.
Загон для человеческой скотины...
Загон для человеческой скотины.
Сюда вошел - не торопись назад.
Здесь комнат нет. Убогие кабины.
На нарах бирки. На плечах - бушлат.
И воровская судорога встречи,
Случайной встречи, где-то там, в сенях.
Без слова, без любви. К чему здесь речи?
Осудит лишь скопец или монах.
На вахте есть кабина для свиданий,
С циничной шуткой ставят там кровать:
Здесь арестантке, бедному созданью,
Позволено с законным мужем спать.
Страна святого пафоса и стройки,
Возможно ли страшней и проще пасть -
Возможно ли на этой подлой койке
Растлить навек супружескую страсть!
Под хохот, улюлюканье и свисты,
По разрешенью злого подлеца...
Нет, лучше, лучше откровенный выстрел,
Так честно пробивающий сердца.
Зажигаясь и холодея...
Зажигаясь и холодея,
Вас кляну я и вам молюсь:
Византия моя, Иудея
И крутая свирепая Русь.
Вы запутанные, полночные
И с меня не сводите глаз,
Вы восточные, слишком восточные,
Убежать бы на запад от вас.
Где все линии ясные, четкие:
Каждый холм, и дворцы, и храм,
Где уверенною походкой
Все идут по своим делам,
Где не путаются с загадками
И отгадок знать не хотят,
Где полыни не пьют вместо сладкого,
Если любят, то говорят.
Заклятие
Я в глаза твои загляну,
Я тебя навсегда закляну.
Ты не сможешь меня забыть
И тоску обо мне избыть.
Я с туманом - в окно - в твой дом
И в тумане истаю седом.
Ты пройдешь по знакомым местам
В переулках темных, глухих
Ты услышишь вот эти стихи.
И увидишь: я жду на углу
И рассеюсь в вечернюю мглу.
Я тебя навсегда закляну.
Я в твоем, ты в моем плену.
И в близости сердца так одиноки...
И в близости сердца так одиноки,
Как без живых космическая ночь.
Из отдаленных вышли мы истоков,
На миг слились - и прочь, и снова прочь.
И каждый там пройдет, в своем просторе,
В пустом, где умирают все лучи.
Мы вновь сольемся в равнодушном море,
Где нас не разлучить, не разлучить.
Инквизитор
Я помню: согбенный позором,
Снегов альпийских белей,
Склонился под огненным взором,
Под взором моим Галилей.
И взгляд я отвел в раздумье,
И руки сжал на кресте.
Ты прав, несчастный безумец,
Но гибель в твоей правоте.
Ты сейчас отречешься от мысли,
Отрекаться будешь и впредь.
Кто движенье миров исчислил,
Будет в вечном огне гореть.
Что дадите вы жалкой черни?
Мы даем ей хоть что-нибудь.
Всё опасней, страшней и неверней
Будет избранный вами путь.
Вы и сами начнете к Богу
В неизбывной тоске прибегать.
Разум требует слишком много,
Но не многое может дать.
Затоскуете вы о чуде,
Прометеев огонь кляня,
И осудят вас новые судьи
Беспощадней в стократ, чем я.
Ты отрекся, не выдержал боя,
Выходи из судилища вон.
Мы не раз столкнемся с тобою
В повтореньях и смуте времен.
Я огнем, крестом и любовью
Усмиряю умов полет,
Стоит двинуть мне хмурой бровью,
И тебя растерзает народ.
Но сегодня он жжет мне руки,
Этот крест. Он горяч и тяжел.
Сквозь огонь очистительной муки
Слишком многих я в рай провел.
Солнца свет сменяется мглою,
Ложь и истина - всё игра.
И пребудет в веках скалою
Только Церковь Святого Петра.
Костер в ночи безбрежной...
Костер в ночи безбрежной,
Где больше нет дорог,
Зажгли рукой небрежной
Случайность или рок.
В нем сладость, мука, горечь,
И в колдовском чаду,
С годами тяжко споря,
На зов его иду.
Накричали мы все немало...
Накричали мы все немало
Восхвалений борьбе и труду.
Слишком долго пламя пылало,
Не глотнуть ли немножко льду?
Не достигнули сами цели
И мешаем дойти другим.
Всё горели. И вот - сгорели,
Превратились в пепел и дым.
Безрассудно любя свободу,
Воспитали мы рабский род,
Наготовили хлеба и меду
Для грядущих умных господ.
Народится новая каста,
Беспощадная, словно рок.
Запоздалая трезвость, здравствуй,
Мы простерты у вражеских ног.
Не гони меня, не гони...
Не гони меня, не гони.
Коротки наши зимние дни.
Отпылала и нас обожгла
Наша белая вешняя мгла.
Не хочу, чтобы кто-то из нас
Охладел, и замолк, и угас.
Чтобы кто-то из нас погасил
Эту вспышку надломленных сил
И последнюю страсть в краю,
Где я горько смеюсь и пою
О любви своей и о том,
Что мы прошлое не вернем.
Я искала тебя во сне,
Но пути преграждали мне
То забор глухой, то овраг,
И я вспять обращала шаг.
Уведут в четыре часа.
Я блуждала в тоскливом бреду:
Я умру, если не найду!
Если вместе нельзя нам быть,
То мне незачем больше жить!
Ты нужнее, чем воздух и свет,
Без тебя мне и воздуха нет!
И в скитаньях страшного сна
Я теряюсь, больна и одна.
Не жалей колоколов вечерних...
Не жалей колоколов вечерних,
Мой неверящий, грустный дух.
Побледневший огонек задерни,
Чтобы он навсегда потух.
На плиты храма поздно клониться,
На победные башни посмотри.
Ведь прекрасные девы-черницы
Не прекраснее расцветшей зари.
Отрекись от ночной печали,
Мой неверящий, грустный дух.
Слышишь: трижды давно прокричал
Золотистый вещун-петух.
Не жалей колоколов вечерних,
Ты иную найдешь красу
В руках загрубелых и верных,
Что, сгорая, солнце несут.
Ненависть к другу
Болен всепрощающим недугом
Человеческий усталый род.
Эта книга – раскаленный уголь,
Каждый обожжется, кто прочтет
Больше чем с врагом, бороться с другом
Исторический велит закон.
Тот преступник, кто любви недугом
В наши дни чрезмерно отягчен.
Он идет запутанной дорогой
И от солнца прячется как вор.
Ведь любовь прощает слишком много:
И отступничество и позор.
Наша цель пусть будет нам дороже
Матерей и братьев и отцов.
Ведь придется выстрелить, быть может,
В самое любимое лицо.
Не легка за правый суд расплата, -
Леденеют сердце и уста
Нежности могучей и проклятой
Не обременяет тягота.
Ненависть ясна и откровенна,
Ненависть направлена к врагу,
Вот любовь – прощает все измены,
И она – мучительный недуг.
Эта книга – раскаленный уголь.
Видишь грудь отверстую мою?
Мы во имя ненавидим друга,
Мы во имя проклянем семью.
Ни хулы, ни похвалы...
Ни хулы, ни похвалы
Мне не надо. Все пустое.
Лишь бы встретиться с тобою
«В тихий час вечерней мглы».
За неведомой страною
Разрешатся все узлы.
Там мы встретимся с тобою
«В тихий час вечерней мглы».
О возвышающем обмане
Клочья мяса, пропитанные грязью,
В гнусных ямах топтала нога.
Чем вы были? Красотой? Безобразием?
Сердцем друга? Сердцем врага?
Перекошено, огненно, злобно
Небо падает в темный наш мир.
Не случалось вам видеть подобного,
Ясный Пушкин, великий Шекспир.
Да, вы были бы так же разорваны
На клочки и втоптаны в грязь,
Стая злых металлических воронов
И над вами бы так же вилась.
Иль спаслись бы, спрятавшись с дрожью,
По-мышиному, в норку, в чулан,
Лепеча беспомощно: низких истин дороже
Возвышающий нас обман.
О, если б за мои грехи...
О, если б за мои грехи
Без вести мне пропасть!
Без похоронной чепухи
Попасть к безносой в пасть!
Как наши сгинули, как те,
Кто не пришел назад.
Как те, кто в вечной мерзлоте
Нетленными лежат.
Опять казарменное платье...
Опять казарменное платье,
Казенный показной уют,
Опять казенные кровати -
Для умирающих приют.
Меня и после наказанья,
Как видно, наказанье ждет.
Поймешь ли ты мои терзанья
У неоткрывшихся ворот?
Расплющило и в грязь вдавило
Меня тупое колесо...
Сидеть бы в кабаке унылом
Алкоголичкой Пикассо.
Отношусь к литературе сухо...
Отношусь к литературе сухо,
С ВАППом правоверным не дружу
И поддержку горестному духу
В Анатоле Франсе нахожу.
Боги жаждут... Будем терпеливо
Ждать, пока насытятся они.
Беспощадно топчут ветвь оливы
Красные до крови наши дни.
Все пройдет. Разбитое корыто
Пред собой увидим мы опять.
Может быть, случайно будем сыты,
Может быть, придется голодать.
Угостили нас пустым орешком.
Погибали мы за явный вздор.
Так оценим мудрую усмешку
И ничем не замутненный взор.
Не хочу глотать я без разбора
Цензором одобренную снедь.
Лишь великий Франс - моя опора.
Он поможет выждать и стерпеть.
Предтеча
Я – с печальным взором предтеча.
Мне суждено о другой вещать
Косноязычной суровой речью
И дорогу ей освещать.
Я в одеждах тёмных страдания
Ей готовлю светлый приём.
Выношу я гнёт призвания
На усталом плече моём.
Отвергаю цветы и забавы я,
Могилу нежности рою в тени.
О, приди, приди, величавая!
Утомлённого предтечу смени.
Не могу я сумрачным духом
Земные недра и грудь расцветить.
Ко всему моё сердце глухо,
Я лишь тебе готовлю пути.
Я – неделя труда жестокого,
Ты – торжественный день седьмой.
Предтечу смени грустноокого,
Победительный праздник земной!
Я должна, скорбный предтеча,
Для другой свой путь потерять,
И вперёд, ожидая встречи,
Обезумевший взор вперять.
Прокаженная
Одинока я, прокаженная,
У безмолвных ворот городских,
И молитвенно славит нетленное
Тяжкозвучный каменный стих.
Дуновенье заразы ужасной
Отвращает людей от меня.
Я должна песнопения страстные
Песнопеньями вечно сменять.
Темноцветные горькие песни
В эти язвы пустили ростки.
Я священные славлю болезни
И лежу у ворот городских.
Это тело проказа источит,
Растерзают сердце ножи;
Не смотрите в кровавые очи:
Я вам издали буду служить.
Моя песнь все страстней и печальней
Провожает последний закат
И приветствует кто-то дальний
Мой торжественно-грустный взгляд.
Рифмы
«Печален», «идеален», «спален» -
Мусолил всяк до тошноты.
Теперь мы звучной рифмой «Сталин»
Зажмем критические рты.
А «слезы», «грезы», «розы», «грозы»
Редактор мрачно изгонял.
Теперь за «слезы» и «колхозы»
Заплатит нам любой журнал.
А величавый мощный «трактор»
Созвучьями изъездим в лоск.
«Контракта», «пакта», «акта», «факта».
Буквально лопается мозг.
«Дурак-то»... Ну, положим, плохо,
Но можно на худой конец.
А «плохо» подойдет к «эпоха»,
К «концу», конечно, слово «спец».
С уныньем тихим рифмовали
Мы с жалким «дымом» жаркий «Крым».
Найдется лучшая едва ли,
Чем рифма новая «Нарым».
С воздушной пленницею «клетку»
Давно швырнули мы за дверь.
Но эту «клетку» «пятилетка»
Вновь возвратила нам теперь.
Что было признано опальным
Вновь над стихом имеет власть.
Конечно, новая банальность
На месте старой завелась.
«Класс» - «нас», «Советы» - «без просвета» -
Сама собой чертит рука.
И трудно, например, поэтам
Избегнуть: «кулака» - «ЦК».
Робеспьер
Кафтан голубой. Цветок в петлице.
Густо напомаженная голова.
Так Робеспьер отправляется молиться
На праздник Верховного Существа.
Походка под стать механической кукле,
Деревянный негибкий стан,
Сельского стряпчего шляпа и букли,
Повадки педанта. И это тиран…
“Шантаж, спекуляцию, гнусный подкуп
Омою кровью, искореню!”
И взгляд голубой, бесстрастный и кроткий…
Улыбнулся толпе и парижскому дню.
А на площади мрачной угрюмо стояла толпа…
Неподкупная, словно он Сам, “Вдова”*
И ударом ножа, скрипя,
Подтверждала его слова.
* Так парижане называли гильотину.
Российская тоска
Хмельная, потогонная,
Ты нам опять близка,
Широкая, бездонная,
Российская тоска.
Мы строили и рушили,
Как малое дитя.
И в карты в наши души
Сам черт играл шутя.
Нет, мы не Божьи дети,
И нас не пустят в рай,
Готовят на том свете
Для нас большой сарай.
Там нары кривобокие,
Не в лад с доской доска,
И там нас ждет широкая
Российская тоска.
Русь
Лошадьми татарскими топтана,
И в разбойных приказах пытана,
И петровским калечена опытом,
И петровской дубинкой воспитана.
И пруссаками замуштрована,
И своими кругом обворована.
Тебя всеми крутило теченьями,
Сбило с толку чужими ученьями.
Не нужная на свете никому.
Я старенькая, с глазками весёлыми,
Но взгляд-то мой невесел иногда.
Вразвалочку пойду большими сёлами,
Зайду и в небольшие города.
И скажут про меня, что я монашенка,
Кто гривенник мне бросит, кто ругнёт.
И стану прохожих я расспрашивать
У каждых дверей и у ворот.
– Откройте, не таите, православные,
Находка не попалась ли кому.
В дороге хорошее и главное
Я где-то потеряла – не пойму.
Кругом, пригорюнившись, захнычет
Бабья глупая сочувственная рать:
– Такой у грабителей обычай,
Старушек смиренных обирать.
А что ты потеряла, убогая?
А может, отрезали карман?
– Я шла не одна своей дорогою,
Мне спутничек Господом был дан.
Какой он был, какая ли – я помню,
Да трудно мне об этом рассказать.
А вряд ли видали вы огромней,
Красивей, завлекательней глаза.
А взгляд был то светленький, то каренький,
И взгляд тот мне душу веселил.
А без этого взгляда мне, старенькой,
Свет божий окончательно не мил.
– О чём она, родимые, толкует-то? –
Зашепчутся бабы, заморгав, –
Это бес про любовь какую-то
Колдует, в старушонке заиграв.
И взвоет бабьё с остервенением:
– Гони её, старую каргу!
И все на меня пойдут с камением,
На плечи мне обрушат кочергу.
Старуха
Нависла туча окаянная,
Что будет - град или гроза?
И вижу я старуху странную,
Древнее древности глаза.
И поступь у нее бесцельная,
В руке убогая клюка.
Больная? Может быть, похмельная?
Безумная наверняка.
Куда ты, бабушка, направилась?
Начнется буря - не стерпеть.
Жду панихиды. Я преставилась,
Да только некому отпеть.
Дороги все мои исхожены,
А счастья не было нигде.
В огне горела, проморожена,
В крови тонула и в воде.
Платьишко все на мне истертое,
И в гроб мне нечего надеть.
Уж я давно блуждаю мертвая,
Да только некому отпеть.
Тоска татарская
Волжская тоска моя, татарская,
Давняя и древняя тоска,
Доля моя нищая и царская,
Степь, ковыль, бегущие века.
По солёной казахтанской степи
Шла я с непокрытой головой.
Жаждущей травы предсмертный лепет,
Ветра и волков угрюмый вой.
Так идти без дум и без боязни,
Без пути, на волчьи на огни,
К торжеству, позору или казни,
Тратя силы, не считая дни.
Позади колючая преграда,
Выцветший, когда-то красный флаг,
Впереди – погибель, месть, награда,
Солнце или дикий гневный ирак.
Гневный мрак, пылающий кострами, –
То горят большие города,
Захлебнувшиеся в гнойном сраме,
В муках подневольного труда.
Всё сгорит, всё пеплом поразвеется.
Отчего ж так больно мне дышать?
Крепко ты сроднилась с европейцами,
Темная татарская душа.
Ты напрасно тратишь нервы...
Ты напрасно тратишь нервы,
Не наладишь струнный строй,
Скука, скука - друг твой первый,
А молчанье - друг второй.
А друзья, что рядом были,
Каждый в свой пустился путь,
Все они давно уплыли,
И тебе их не вернуть.
Хоть ты их в тетради втиснула,
Хоть они тебе нужны,
Но они в дела записаны
И в архивах сожжены.
И последний, и невольный
Подневольной песни крик
Береги с великой болью,
Береги и в смертный миг.
Ты склоняешься к закату,
Ты уйдешь в ночную тьму,
Песни скованной, распятой
Не пожертвуй никому.
Ты никогда меня не спросишь...
Ты никогда меня не спросишь,
Любимый недруг, ни о чем,
Улыбки быстрой мне не бросишь,
Не дрогнешь бровью и плечом.
Но будет память встречи каждой
Тебя печалями томить,
И вот захочешь ты однажды
Свою судьбу переломить.
И в буйстве страстного раскола,
И в недозволенной борьбе
Шептал порывисто тебе.
И вспомнишь ты мой нежный ропот
И беспощадный свой запрет,
Не зарастут к былому тропы
Травою пережитых лет.
Немилосердная кручина
Приникнет к твоему плечу,
Но из ревнующей пучины
Уж я к тебе не прилечу.
Не прилечу я, но воспряну
В ответ на поздний твой призыв
И озарю тебя багряным
Кто проснется? Кто встретит рассветный час?
Кто припомнит сон тяжелый и смутный
И спросит: а сон этот был ли сном?
Кто проснется в комнате неприютной,
Словно в тумане холодном речном?